Маленькая для Шопена

Соболева Ульяна

– Щас жизни тебя учить буду, а потом трахну. Как девочку. Понял. Ее трахать уже не интересно. Я тебя буду! Че я зря ей конфеты таскаю. Курве старой.

И ударил. Пряжкой ремня по спине. Бил с такой силой, что у мальчика закатывались глаза, он кричал и сопротивлялся, но ублюдок бил и бил, наотмашь, сидя сверху. По спине бил, по голове, по рукам. До мяса бил, до костей. Где-то орала и выла мать Вити, где-то по радио пела Шульженко. За окном были слышны голоса мальчишек, они играли в футбол.

Он почему-то остановился…

– Щас отолью… и вернусь. Штаны снимай, сученыш…слышь?

Обезумевший от боли, весь в крови, мальчик лежал и смотрел куда-то перед собой. Потом пополз

к ящику, достал огромный тесак и спрятал под себя. На большее сил не было. Из разбитых губ текла кровь, глаза заплыли от ударов.

Дядя Гена вернулся, насвистывая какую-то мелодию, он наклонился к ребенку.

– Ну что, еще не снял штаны? Щас помогу.

Начал дергать за пояс, но ничего не получалось и тогда он перевернул мальчишку на спину и в ту же секунду тесак врезался ему в грудь по самую рукоять. Глаза дяди Гены удивленно распахнулись, рот приоткрылся и оттуда хлынула кровь. Что-то забулькало, запузырилось. Он грузно завалился назад, дергаясь всем телом. А мальчик смотрел и улыбался окровавленными, разбитыми губами. По радио играл Шопен….

Его посадили в колонию для несовершеннолетних. Мальчика, который зарезал насильника и убийцу. Неблагополучная семья, мать выпивает, безработная. Хладнокровно убил мужчину. Плохая характеристика из школы, соседи с жалобами на агрессивность особенно яро в суде выступала баба Люба с шестой квартиры. Она возненавидела Витю после того, как он съел зеленые яблоки с якобы ее дерева за домом.

– Нехристь! Вор! Матерился мне в след, курил, замахивался. Собаку мою ударил ногой. Асоциальный тип, опасный для общества. Я всегда говорила – он кого-то убьет!

Собак Витя любил. Всех. Кроме старой болонки Тяпы с всклокоченной шерстью, торчащими из пасти острыми зубами, которыми она впивалась в лодыжки всех, кто проходил мимо. Тяпа гуляла без поводка. Что вы? Зачем поводок такой маленькой собачке? Она же и муху не обидит. Но на самом деле собака терпеть не могла детей и постоянно кусала их за ноги. За что Витя и оттолкнул псину от себя и услыхал вслед проклятия.

Адвоката у него не было, мать в суд не пришла, напилась с горя. В пользу Вити выступил только сосед дядя Володя. Бывший военный, хромой, с протезом. Сказал, что мальчишка хороший, добрый. За хлебом для него ходил, молоко приносил, дома помог убрать несколько раз. Но что там слова дяди Володи против воплей Любови Константиновны и ее кумушек.

– Мать шалава, вечно таскала мужиков, воровать учила, не смотрела. Такого только в колонию. Он опасен для общества.

– Врет он все! Генка хорошим мужиком был. Бабы ему нравились. Не замечал никогда чтоб …фу мерзость какая! Ну мог уму разуму поучить. Ремня дать…Но мальчишка спровоцировал! А потом хладнокровно зарезал!

Это уже выступал брат дяди Гены Василий. С ненавистью смотрел на мальчика, слезы утирал.

– Я инвалид. Генка один семью содержал мать старую и меня. А теперь как мы будем? Нехристь этот убил кормильца! Он и мать его шалава! Тоже вечно деньги тянула с Генки. Он ей и цветы и платье новое.

Витя молчал. Он трогал пальцем с оборванным ногтем край стола, скреб краску. Отколупывал понемногу и смотрел как крошка сыплется на пол. Он слышал, что они говорят. Но молчал. А что он скажет? Что они врут? Что дядя Гена стаскивал с него штаны и хотел гадости с ним сделать? Рассказать…те мерзкие слова, что он ему говорил? Так никто не поверит.

***

Просыпаться не хотелось. Когда-то баба Шура мамина мать научила его молиться. Нельзя было, а она научила

и свечку ставить и слова нужные произносить. И Вите тоже хотелось верить, что хороший Бог существует и непременно его спасет, поможет. Шевеля губами, лежа в своей кровати и видя, как по стенке бегают тараканы он молился. Складывал руки у груди ладошка к ладошке и произносил нужные и волшебные слова. Он просил, чтобы все закончилось, пусть уже отправляют его куда хотят, пусть выносят свои приговоры. Только бы больше не жить в этой квартире, не видеть пьяную мать и ее…хахалей, которые стонут за стенкой и мерзко хрипят, не слышать, как скрипит кровать и охает мать. Никогда больше не слышать.

– Ты уебок! Я жалею, что не сделала аборт! Не надо было тебя рожать! И отец твой уебок! Такой же как и ты! Чтоб ты сдох! Корми тебя! Так бы мне на все хватало!

И пьет с горла, уходит шатаясь в свою комнату. А он скрипит зубами, не плачет, смотрит в одну точку и думает, что жалко и правда, что не сдох. Трусливая, опустившаяся баба, которая до смерти испугалась своего любовника и не заступилась за своего сына. Она боялась дядю Гену до трясучки, как бешеную собаку. Спряталась и тихо скулила в той комнате, не пытаясь ни вызвать милицию. Ни позвать соседей. Может быть, она надеялась, что дядя Гена все же убьет ненавистного уебка. Ненавидел ли он ее? Скорее нет, чем да. Ненависть проходила, оставалось сожаление…потому что у нее не сложилась судьба и может в этом его вина.

– Я бы давно вышла замуж без довеска! – орала с пеной у рта. Заступалась только баба Шура. Пока была жива. Прятался у нее под кроватью. Она палку выставит вперед.

– А ну пшла вон отсюда, шалава безмозглая! Зашибешь мальца! Давай! Катись!

– Старая сука! Когда ты сдохнешь? Только место занимаешь в квартире! Так бы у меня две комнаты было!

– Так ты их пропьешь!

– Не твое собачье дело!

Бабушки не стало весной. Вроде бы еще вчера картошку жарила, а потом вдруг рвота началась, бессвязная речь. Ночью увезла скорая, а через день умерла в больнице. Витя даже не попрощался. Плакал на бабушкиной кровати, спрятав лицо в подушку. Защищать больше было некому. И любить тоже.

Теперь к ним в дом приходили разные…Мать то пьяная, то в синяках, то в коридоре в луже валяется. Он бывало ее на кровать перетаскивал, воды приносил. Она лежит что-то бормочет, а он волосы ей расчесывает, по голове гладит, представляет, что все могло бы быть по-другому.

– Хороший ты, Витька. Хороший. Только не вырастишь ты хорошим. Отобрала я у тебя детство как ты у меня молодость.

Пожалуй, это были ее самые ласковые слова. Постепенно Виктор перестал воспринимать ее как свою мать. Скорее как чужую женщину, с которой нужно жить рядом и которая как-то, но кормит. Омертвение любви к матери произошло не сразу. Заняло время. Сколько шансов было дано, какая абсолютная любовь жила в нем долго и корчилась в агонии и окончательно умерла, когда она позволила дяде Гене…когда ничего не сделала. В этот момент она стала для него чужой.

Мир Виктора разрушился, разлетелся на осколки. Теперь было не важно куда его заберут, кто и когда. Он хотел исчезнуть и больше никогда не видеть свою мать, не произносить ее имя вслух, забыть, как выглядит ее лицо, волосы, чем пахнет ее халат. Тот щелчок в ее комнате…когда она закрылась там изнутри и кричала что-то вроде «остановись», но так ничего и не сделала.

Его забрали в колонию рано утром. Увезли на черной машине с несколькими сопровождающими. С матерью он не попрощался. Он так ее больше и не увидел. Она не пришла…Он и не надеялся, а можно сказать и не хотел. Зачем? Что она может ему сказать? Извиниться? Раскаяться? Это уже не имеет никакого значения.