Маленький Большой человек
Шрифт:
На бизонов я охотился ещё парочку лет, вернее, зим, потому что летом шатался по коровьим городишкам Канзаса и играл в покер. А ещё я пристрастился к фаро, по тем временам очень популярная была игра. А что до бизонов то, ей-Богу, к тому времени только слепой не замечал, как их стада пошли на убыль. Конечно, их была ещё не одна сотня тысяч, но уже не миллионы, много, но не уйма. И если б вам довелось увидать одну из тех скупок на железной дороге, куда свозили шкуры, вы б поняли, почему я так говорю. Когда смотришь на них издалека, из прерии, кажется будто вырос целый город, а на самом деле это тюки бизоньих шкур, сложенные в штабеля, ждут погрузки на товарняк. А в прерии теперь уже не встречалось таких громадных стад, на какие мы с моим шкуродером натыкались тогда, в семьдесят первом году. Да-а-а, такого потрясающего зрелища в Америке больше не увидишь!
Что да, то да — бизоны пошли на убыль, потому как это зверь дикий, но зато его домашний сородич, корова, — прибывал не по дням, а по часам. Их огромные стада перегоняли из Техаса по Чизгольмскому тракту через Индейскую территорию в Канзас, в новые городки, что как грибы лезли вдоль чугунки, как только она шагала дальше. Теперь, в начале семидесятых, чуть ли не ежегодно возникал такой новый город: сначала Абилин, потом Элсуэрит, Уичито и Додж-сити.
Все ждали этих стад, потому что ковбои, пригнав их на скотоприёмные дворы у железной дороги, получали расчёт. И, конечно, тут же спускали все свои пачки долларов на местные развлечения — потому как, сами понимаете, сколько месяцев ковбой не видел бабы и вообще никакой другой цивилизации.
Так что, кто держал какое дело, те были совсем не прочь, чтоб эти парни веселились во всю катушку, хотя это ведь такая публика, что если развернётся, то и впрямь до упаду, вдребезги — в буквальном смысле слова, потому как ковбои неделями кряду пыль глотали, мокли под дождём и мерзли на ветру, управляясь с гигантскими стадами. А корова — тварь пугливая: чихнешь среди ночи, а они как рванут в панике кто-куда, трое суток потом собирай; а ещё скотокрады нагрянут или индейцы…
Вот потому стоит ковбою увидеть вывеску, вроде той, что повесили в одном городе на въезде: У НАС В УИЧИТО СБЫВАЕТСЯ ВСЁ! — и стоит ступить ему на Мейн-стрит, а там и впрямь сбывается и виски, и всё, что пожелаешь… ну, сами понимаете и минуты не пройдёт, как он напьётся до чёртиков, а ещё через минуту выхватит пушку и начнет палить куда попало…
Да-а-а, случалось и мне схлестнуться с ковбоями, и я до сих пор ношу отметины — могу показать. Бывал я пару раз и в Уичито, и как раз в те самые годы, когда там «сбывали всё», только вот как наняли они моего старинного дружка Уайета Эрпа присматривать за этим городишком, то «сбываться» стало там уже далеко не всё, а потом, когда я увидел его в деле, как он кроит черепа стволом своей пушки, а эти техасцы падают как подкошенные, то, скажу я вам, они сильно упали в моих глазах.
Но речь не о них. Сам-то я в те годы не был ни ковбоем, ни шерифом. А кем же я был, чёрт побери? А Бог его знает. Не сказать, чтобы я был уж стар, не привык считать себя пережитком предыдущей эпохи, ещё до железных дорог и перегонов скота, до ганфайтеров и всяких там мейн-стритов с их игорными залами и мануфактурными лавками. В то время мне едва стукнуло тридцать, так что, может, это была всего лишь сентиментальность. Но как бы там ни было, эти годы промелькнули как в дыму — только и помню мельтешение карт, сивушный угар, а то и дуло револьвера. Но мне так или иначе удавалось выйти сухим из этих неприятных положений, и хотя в карты я чаще выигрывал, чем проигрывал, в то же время я как никогда чувствовал себя банкротом. Теперь мне кажется, что я действительно жил тогда в ожидании близкой смерти. И это ожидание довело, меня до того, что я даже садился спиной к двери.
Вернее, сел один раз и что же? Мне тотчас продырявили спину — а кто? Кто его знает! Случилось это в Додж-сити, и мне так и не удалось выяснить, кто стрелял. Ну, что вам сказать о Додж-сити. Ненавистный городишко! Все там ненавидели друг друга: охотники на бизонов ненавидели шкуродеров, а те и другие ненавидели ковбоев, картежники люто ненавидели всякого, кто играл против, и их всех объединяла ненависть к солдатам близлежащего форта.
Чтобы заработать врага в Додже достаточно было просто попасться кому-нибудь на глаза, и уже за одно это он был готов выпустить тебе кишки. К примеру, взглянешь на небо и скажешь, что будет дождь — и всё — считай нарвался на пулю. Так что когда я-таки нарвался, меня это ничуть не удивило. И уж совсем бальзам на раны: в меня стрелял мазила — даже кость не задел. И месяцев через семь-восемь я был совсем уж как огурчик, вот разве что к дождю немного ныло. Но к тому времени я уже покинул негостеприимный Додж — ведь я не очень-то стремился установить личность этого незадачливого убийцы. Интересовало меня лишь одно: где б раздобыть динамиту в достаточном количестве, чтобы от всего этого городишки не осталось и камня на камне. Потому как сам я белой вороной там не был, я ненавидел всех в этой дыре…
Последний раз я промышлял бизонов зимою 1874—75 гг., и мы не столько стреляли зверя, сколько искали его по прерии. За весь охотничий сезон, с осени до весны, я чистыми заработал долларов триста пятьдесят — это чтоб вы знали, до чего мизерная была добыча. Ну, а как приволок я шкуры в Додж, тут меня в скорости и подстрелили в спину, о чём я уже говорил.
Как только я малость оклемался, тут же отправился на север и добрался до самого Вайоминга, причём за всю дорогу так и не встретил ни одного дикого индейца. Наоборот, всё время натыкался на гомстедеров, этих фермеров-поселенцев, что строили себе из дерна свои дерьмовые землянки и сеяли пшеницу да кукурузу. Были они все народ радушный и доброжелательный, тому же у многих имелись дочери на выданье, так что принимали меня с распростертыми объятиями и потчевали, чем Бог послал — и очень даже кстати — потому, как дичи в прериях почти не осталось.
А внутри землянок было не так уж плохо — я даже не ожидал. Хозяйки затягивали потолок куском материи, чтобы не сыпалась на голову земля, а на крыше лежал такой толстый слой дерна, что и в самый сильный ливень воды не пропускал ни капли. Все неприятности начинались только на следующий день, когда вода-таки просаживалась, и тогда уж жижа лилась на голову неделю кряду. Дожди, конечно, перепадали не часто — так что жить можно было, но вот посевы все выгорали.
А потом летом семьдесят четвертого налетели тучи саранчи, просто миллиарды, и словно покрывалом устлала всю равнину от Арканзаса до Канады, и сожрали они не только все посевы, но и сбрую, и брезент с фургонов. А в Керни, штат Небраска, эти букашки остановили поезд: просто облепили его толстым слоем — фута три. А когда недели через две вся саранча сгинула, вокруг картина была такая словно ничего и не сеяли, всё оказалось сожрано на корню. Ну, я уже упоминал, как непросто было индейцу управиться со своим клочком земли, но белым фермерам тоже приходилось несладко, по крайней мере в те времена.
Честно вам скажу, сэр, землю пахать — нет, эта жизнь вашего покорного слугу никогда не привлекала. И я двигал всё дальше на север. Объясню почему: дело в том, что ещё раз, сам не знаю, как это вышло, но жизнь моя опять пересеклась с жизнью Джорджа Армстронга Кастера, которого мне уже, кстати, давно уже не хотелось убить. Нет, сэр, такой уж я человек: коль не удаётся отомстить за обиду сразу, то не могу я все время носить камень за пазухой и долго лелеять ненависть в душе. Наверное, это мой недостаток. В том плане, что тогда, в 1871, в Канзас-сити я его упустил, а потом занялся перевоспитанием Амелии, и так, то одно, то другое — глядишь, а после Уошито уже восемь лет пролетело. Я так думаю, что почти все мы как-то подчинены закону о сроках давности в глубине души т. е. ненависть, она постепенно затухает, если ты, конечно, не чокнутый.
И потому, хоть кумиром моим он, разумеется, вряд ли мог стать, но прикончить его мне уже так сильно не хотелось. Я просто выбросил его из головы, а когда летом 1874 узнал, что он опять объявился на равнинах и во главе колонны движется в Чёрные горы производить там съемку местности, мне было уже всё равно.
Но случилось так, что у него в обозе были ученые, что обнаружили в этих краях какие-то залежи, и вот об этом прослышали репортёры и раструбили эту весть по всей стране:
ЗОЛОТО!
ТАМ ГДЕ МЕЧТА СТАНОВИТСЯ ЯВЬЮ — СЕНСАЦИОННОЕ СООБЩЕНИЕ ИЗ ЧЁРНЫХ ГОР!
КЛАДОВЫЕ ЗОЛОТА — РОССЫПИ СОКРОВИЩ
НАКОНЕЦ НАЙДЕНЫ! ЗОЛОТОНОСНЫЙ РАЙОН ШИРИНОЙ 30 МИЛЬ!
ЗОЛОТОЙ ПЕСОК ПОД КОПЫТАМИ ЛОШАДЕЙ!.. В ВОЙСКАХ АЖИОТАЖ
ВСЕГО ШЕСТЬ ДНЕЙ ПУТИ — И ВЫ ТАМ!
ПАРТИИ СТАРАТЕЛЕЙ ФОРМИРУЮТСЯ ПО ВСЕЙ СТРАНЕ.
По договору шестьдесят восьмого года, после того как Лакоты и Шайены разгромили войска Соединённых Штатов и сожгли все форты вдоль Боузменского тракта, эти самые Чёрные горы были оставлены за ними. А это, скажу вам, лакомый был кусочек — земля богатая лесом, где кишели медведи и олени. Лакоты называли эти горы Паха-Сапа и считали священными, потому как для индейцев любое урочище, столь изобильное лесом и зверьём — священно. Белый человек, если найдёт такое место, тут же бросится туда и начнет эксплуатировать его на всю катушку. Другое дело краснокожий — тот знает меру.