Маленький человек на большом пути
Шрифт:
Трапеза длилась недолго. Вскоре от угощения остались только селедочные кости на тарелках да хлебные крошки на столе.
Теперь можно было спокойно осмотреться. В углу за большой печкой трещали сверчки. Словно споря с ними, на стене стонали и скрипели старые часы. Вместо гирь на цепочке болтались подкова и кусок железа с блестящими крупинками на изломе. Вдоль одной стены тянулась длинная скамья, на которой теперь сидели мы, у противоположной — три кровати, поставленные рядышком, как в спальне нашего школьного интерната. Потолок пересекали толстенные закопченные балки. С них свешивались мешочки
— Смотри, смотри, Сипол, — заулыбался Август, показывая на потолок. — Твои родственники висят [2] !
Сквозь неплотно прикрытые двери с хозяйской половины доносился смех, оживленный говор. Странно звучала здесь громкая немецкая речь; господский язык никак не вязался с неприхотливым крестьянским убранством. Волнами наплывал запах жаркого, раздалось восторженное «о-о!». Застучали вилки, ножи, выстрелили пробки, зазвенели бокалы. На хозяйской половине шел пир горой.
2
Игра слов: «синод» по латышски — «лук».
Открылась дверь, в комнате появился старик — хозяин усадьбы.
— Вас зовут, — сказал леснику.
Тот опрометью ринулся к двери.
Старик рассматривал нас, мы — его. В серой суконной куртке, сапоги обильно смазаны жиром. Седая борода, серебристые волосы выдавали уже почтенный возраст, а глубокие морщины, избороздившие хмурое лицо, наводили на мысль, что в жизни ему пришлось испытать немало всяких горестей и бед. Я сразу вспомнил рассказы отца о том, как несладко живется крестьянам-латышам, чьи хутора расположены рядом с баронскими землями.
Старик присел на край скамьи, еще раз окинул нас внимательным взглядом, стал расспрашивать.
— Так, значит, вы не из поместья — из местечка? Сынки рабочих? Кустарей?.. Тогда другое дело! — Лицо у него подобрело, он смотрел на нас с дружелюбной улыбкой. — Ну, ребята, растите большими и сильными, чтобы и вам не пришлось ломать шапку перед этими чужаками. — Он кивнул в сторону двери, за которой слышалась быстрая немецкая речь и взрывы хохота. — Да, не хозяева мы, латыши, на своей собственной земле! — Он тяжело вздохнул. — Вон та рощица, из которой вы зайца погнали. Она вроде бы моя. И отец ею владел, и дед. А вот зайцы-то не мои, их и пальцем тронуть не моги, даже если в сад заберутся и все до одной яблони сгрызут.
— Как? — поразились мы.
— А вот так! — Старик невесело усмехнулся. — Видно, заяц — зверь благородных кровей, стрелять его разрешается только господам… Что так удивляетесь? У вас разве иначе? Вон рыба на большом озере чья? Уж не ваша ли?
Мы молча переглядывались.
— Хозяин! Хозяин! — раздались крики. Вбежал лесник.
— Иди, старый, господа требуют!
Старик снова вздохнул, встал и, тяжело переступая сапогами, затопал к двери.
Я чувствовал, как во мне поднимается волна ненависти к тем, на хозяйской половине. Вероятно, и другие ребята почувствовали то же самое. Насупились все, брови сдвинуты, губы крепко сжаты…
И снова рощи, снова шум и бегущие звери, снова кровь на снегу.
Уже солнце
КОНЕЦ СНЕЖНОЙ КРЕПОСТИ
Недалеко от общинной школы, в которую ходили мы с Густавом, за пустырем на Горной улице, находилась так называемая министерская школа. В ней училась местечковая «знать» — сынки мельника, аптекаря, лавочников побогаче, а также немцев из окружения барона; их у нас называли колонистами. Самого же бароненка, как и сына управляющего имением, даже в эту школу не пускали — к ним в замок приезжали специально нанятые репетиторы.
С министерскими у нас каждую зиму шла ожесточенная война. В прошлом году они взяли верх. Мы вспомнили об этом, как только лег снег, и загорелись жаждой мести. Первым делом создать мощное укрепление, откуда можно совершать набеги на врага! И вот у забора школы, на краю пустыря, стала расти снежная крепость. Приложили много сил, затратили уйму времени. Дома мать ворчала:
— Опять рукавицы изодраны в клочья! Да разве на вас, на сорванцов, напасешься!
Мы виновато молчали. Что скажешь — все правильно! Но и отказаться от задуманного тоже никак нельзя.
Крепость получилась на славу. Толстые, плотные стены, с двух сторон сторожевые башни. Когда начались холода, снег смерзся, можно было без всякой опаски ходить по крепостной стене, залезать в башни и наблюдать за противником через амбразуры, специально проделанные для этой цели. Мы наготовили сотни снежков, твердых, как лед, и сложили их в «пороховом погребе» — так по-военному называлось специальное хранилище.
Ребята из министерской школы тоже не дремали и возвели крепость не хуже нашей. Ну, а раз крепости в полной боевой готовности — быть большой войне. Кому ее начать? Поскольку министерские нападали на нас прошлой зимой, значит, очередь наша.
Однажды после уроков все собрались у крепости. Сипол забрался на обледенелую стенку и произнес краткую речь:
— Гоп, ребята, можем ли мы допустить, чтобы они всегда нападали первыми?
— Нет! — ответили хором.
— С чего это нам обязательно делать крюк, когда путь лежит мимо их школы? Два дня назад Волдиса не пропустили, Вилиса тоже. Нет, так не пойдет! Никто не имеет права задирать нас безнаказанно.
Поднялся шум:
— Снести их крепость с лица земли!
— Всыпать этим задавакам как следует!..
Назначили нескольких сторожевых из числа ребят послабее караулить в крепости наши сумки с учебниками. А остальные вооружились заготовленными ранее снежками и двинулись толпой через пустырь. Уже были и морозы, и оттепель, и снова морозы, снег смерзся так, что только в редких местах ноги проваливались сквозь наст. Мы уверенно шагали по твердой снеговой корке, и шаги отдавались глухо, словно внизу была пустота.
Сипол, как предводитель, выдвинулся вперед. Мы с Августом, его ближайшие соратники, за ним. На середине пустыря, отделявшего нас от министерской школы, увидели, что из вражеской крепости выскочил парнишка, вероятно часовой, и ринулся в помещение. Несколько минут спустя оттуда, словно пчелы из потревоженного улья, посыпались мальчишки.