Малина
Шрифт:
«Я должна ехать дальше, вверх по течению, поедем со мной, не покидай меня больше!»
Но незнакомец покачал головой, и принцесса спросила: «Ты должен вернуться к твоему народу?»
Незнакомец улыбнулся: «Мой народ древнее всех народов мира и рассеян во все концы света».
«Так поедем же со мной!» — воскликнула принцесса в горе и нетерпении, но незнакомец сказал: «Терпение, имей терпение, ты ведь знаешь, ты знаешь». За ночь принцесса обрела второе зрение и потому сказала сквозь слезы:
«Я знаю, мы еще увидимся».
«Где? — с улыбкой
Принцесса взглянула на погасший, вянущий цветок, который остался лежать на земле, и, закрывая глаза, на пороге сна сказала: «Дай мне всмотреться!»
Она медленно начала рассказывать: «Это произойдет выше по реке, снова начнется переселение народов, это будет в другом столетии, попробую угадать, в каком… Более чем через двадцать столетий, и ты будешь говорить на языке людей: Любимая…»
«Что такое столетие?» — спросил незнакомец.
Принцесса взяла горсть песка и пропустила его сквозь пальцы. «Это и есть приблизительно двадцать столетий, — сказала она, — потом наступит время, когда ты придешь и поцелуешь меня».
«Значит, это будет скоро, — отвечал незнакомец. — Рассказывай дальше!»
«Это будет в некоем городе, а в том городе — на некой улице, — продолжала принцесса, — мы с тобой будем играть в карты, я буду зачарованно глядеть на тебя, в зеркале будет воскресенье».
«Что такое город и улица?» — спросил пораженный незнакомец.
Принцесса удивилась. «Но мы скоро это увидим, я знаю только слова, мы ведь это увидим, когда ты всадишь мне в сердце шипы, мы будем стоять у окна, дай мне договорить! Это будет окно, полное цветов, и на каждое столетие там придется по цветку, всего двадцать штук, по этому признаку мы узнаем, что мы на верном месте, а все цветы будут такие, как этот!»
Принцесса вскочила на своего коня, тучи стали для нее непереносимы, ибо незнакомец молча замышлял их первую смерть, свою и ее. Он больше ничего не спел ей на прощанье, и она поскакала навстречу своей стране с синими холмами, которые всплыли вдали, в ужасающей тишине, потому что он уже всадил ей в сердце первый шип, и она упала с коня, истекая кровью, во дворе своего замка, среди преданных слуг. Но она улыбалась и лепетала в лихорадке: «Я же знаю, я знаю!»
Старинную конторку я не купила, она обошлась бы мне в пять тысяч шиллингов, к тому же ее привезли из монастыря, это мне тоже не по душе, а писать за ней я бы все равно не могла, ведь пергамента и чернил больше нет, да и фрейлейн Еллинек была бы отнюдь не в восторге, она привыкла к моей пишущей машинке. Листы с рассказом о принцессе Кагранской я поспешно сую в папку, чтобы фрейлейн Еллинек не увидела, что я написала, мне ведь гораздо важнее, чтобы мы наконец-то с чем-нибудь «покончили», и я сажусь позади нее на одну из трех ступенек, ведущих в мою библиотеку, складываю по порядку несколько листков и начинаю диктовать:
«Глубокоуважаемые господа!»
Мой адрес и сегодняшнее число вверху листа фрейлейн Еллинек наверняка уже написала, она ждет, а мне ничего в голову не приходит, и я говорю:
— Дорогая фрейлейн Еллинек, пожалуйста, пишите, что вам будет угодно, — хотя сбитая с толку фрейлейн Еллинек не может понять, что в данном случае означает «будет угодно». И я устало говорю: — Напишите, например, «по состоянию здоровья» — а-а, это у нас уже было? Ну тогда что-нибудь насчет обязательств, — тоже было, и слишком часто? Тогда просто — «благодарю и наилучшие пожелания».
Фрейлейн Еллинек порой удивляется, но этого не показывает, она не знает никаких «глубокоуважаемых господ», а знает только господина доктора Краванья, по специальности невропатолога, который в июле собирается
«Глубокоуважаемые господа!
Благодарю вас за ваше письмо от 26 января».
«Глубокоуважаемый господин Шёнталь!
Особы, к которой вы обращаетесь, которую вы, по вашему мнению, знаете и даже приглашаете к себе, — этой особы не существует. Я хочу попытаться, — хотя сейчас шесть утра и мне это время кажется подходящим для объяснения, какое я обязана дать вам и еще столь многим людям, — хотя сейчас шесть утра и мне давно пора бы спать, но есть так много всего, что совсем не дает мне спать. Ведь вы пригласили меня не на детский праздник, не на мышиную свадьбу, а любые мероприятия и торжества, разумеется, вытекают из потребностей общества. Вот видите, я всячески пытаюсь взглянуть на это дело и с вашей точки зрения тоже. Я знаю, мы с вами назначили время, я должна была по крайней мере вам позвонить, но у меня нет слов, чтобы описать мою ситуацию, да и приличия этого не позволяют, ибо запрещают говорить о некоторых вещах. Тот приветливый фасад, который вы видите и на который я иногда полагаюсь сама, к сожалению, все меньше мне соответствует. В то, что у меня дурные манеры и я, стало быть, заставляю вас ждать просто из невоспитанности, вы не поверите, ведь манеры — это едва ли не единственное, что у меня осталось, и если бы в школах когда-нибудь включили в программу «манеры», то это, конечно, был бы самый подходящий для меня предмет, по которому я бы лучше всего успевала. Но, глубокоуважаемый господин Шёнталь, вот уже несколько лет, как я не способна — иногда неделями — дойти до дверей своей квартиры, или снять телефонную трубку, или кому-нибудь позвонить, я это сделать не в силах и не знаю, как можно было бы мне помочь, вероятно, помочь мне уже нельзя.
Я также совершенно не способна думать о вещах, о которых мне положено думать, — о каком-то сроке, о работе, о назначенной встрече, — сейчас, в шесть утра, мне как нельзя более ясна чудовищность моего несчастья, ибо неутихающая боль со всей силой, точно и равномерно поражает каждый мой нерв во всякое время. Я очень устала, я позволю себе сказать вам, как я устала…»
Я снимаю трубку и слышу механический голос: «Прием телеграмм, ждите ответа, ждите ответа, ждите ответа, ждите ответа, ждите ответа». Тем временем я набрасываю на листке: «Д-ру Вальтеру Шёнталю, Виландштрассе, 10, Нюрнберг. К сожалению, приехать не могу тчк Посылаю письмо».
«Прием телеграмм, ждите ответа, ждите ответа.» Что-то щелкает, и живой, молодой женский голос бодро спрашивает: «Ваш номер, пожалуйста? Спасибо, я вам позвоню».
У нас с Иваном есть целый набор «усталых» фраз, ведь Иван часто бывает ужасно усталым, хоть он намного моложе меня, ну и я тоже очень устала. Иван слишком долго мотался, ездил с какими-то людьми в Нусдорф, где они до пяти утра пили молодое вино, потом поехал с ними обратно в город, они ели суп-гуляш, наверно, это было в то время, когда я написала двухсотое письмо Лили и еще кое-что, по крайней мере, дала телеграмму, и вот Иван звонит в полдень, после работы, голос его почти неузнаваем.