Мамка-кормилица
Шрифт:
Бонна-фребеличка, молоденькая двушка, брюнетка, очень недурненькая и франтовато одтая, русская съ нмецкой фамиліей Бейнъ, спускалась изъ квартиры Колояровыхъ по лстниц, устланной бархатнымъ ковромъ. Лакей Павелъ въ сромъ фрак съ металлическими пуговицами сносилъ внизъ маленькую Шурочку. Сзади ихъ слдовала мамка-кормилица Еликанида, облаченная въ голубой штофный шугай съ серебряными позументами, надтый поверхъ такого-же цвта и матеріи сарафана. На голов у мамки красовался голубой повойникъ съ серебряными блестками,
Швейцаръ Киндей Захаровъ, пожилой человкъ, увидавъ красивую мамку въ блестящемъ фантастическомъ наряд, осклабился во всю ширину лица, сказавъ мамк въ вид привтствія:
— А, мамушка! госпожа жаръ-птица! Все-ли вы въ добромъ?..
— Полноте вамъ зубоскалить-то, — скромно отвчала мамка и опустила глаза. — Барышня, голубушка, Софья Николавна, — обратилась она къ бонн, когда он очутились, на улиц и лакей Павелъ спустилъ съ рукъ Шурочку, поставивъ ее на панель. — Милая барышня, пойдемте погулять куда-нибудь, гд народу побольше, а то мы все бродимъ по такой улиц, что и извозчиковъ-то не видать.
— А зачмъ теб извозчики? Зачмъ теб народъ? Тебя не для извозчиковъ гулять послали, а для здоровья Мурочки, — отвчала бонна.
Он шли по Сергіевской улиц, по направленію къ Таврическому саду, улиц хоть и аристократической, но почти всегда пустынной, безъ магазиновъ и торговыхъ лавокъ. Шли он шагъ за шагомъ, еле передвигая ноги, такъ какъ бонна вела за руку двухлтнюю двочку Шурочку.
— Одурь меня взяла, барышня, вотъ вдь я изъ-за чего прошу… — продолжала мамка. — Никуда одну не пускаютъ со двора и ничего я хорошаго видть не могу. Словно я какая монашенка живу…
— Не поступай въ кормилицы, — наставительно замтила ей бонна. — Зачмъ лзла! Сама виновата.
— Да все думала пообмыться и пообшиться, милая барышня. Добра себ на сиротскую долю поприкопить, повеличаться, съ серебра пость, а теперь, конечно, хоть-бы ужъ и на попятный…
— А ты звони языкомъ больше! Вотъ теб Катерина Васильевна и задастъ. Мало теб отъ нея достается.
— Да вдь я вамъ, барышня, а не ей… Передъ ней, разумется, надо другія слова имть. Вначал-то думала я, что жизнь хорошая, а теперь такъ сказать можно, что ужъ даже и не жизнь.
Въ голос кормилицы слышались слезы.
— Ахъ, мамушка-то какая писанная! — воскликнулъ стоявшій около подъзда молодой извозчикъ. — Вотъ прокатилъ-бы такую мамушку на мериканской шведочк! За дарма-бы прокатилъ.
Кормилица сначала улыбнулась на такія слова, а потомъ прошептала:
— Молчи, паршивый чортъ!
— Еликанида, съ какой стати ты отвчаешь! Ты должна молчать, — оборвала ее бонна.
— Да мн, барышня, ужъ хоть огрызнуться на кого-нибудь, такъ и то будетъ легче. Хоть сердце сорвать.
Он остановились. Двочка сказала, что она устала. Бонна взяла
— Давайте, барышня, я понесу Шурочку, — предложила свои услуги мамка. — А сами пойдемъ поскоре. Вдь и лавокъ-то и магазиновъ въ здшней улиц никакихъ нтъ, чтобъ можно было въ окна на товары посмотрть! — плакалась она. — Удивительно, что за жилье господа себ выбираютъ! Жила я года полтора тому назадъ на Гороховой, въ судомойкахъ жила — вотъ это улица.
Выскочилъ изъ подъзда деньщикъ въ фуражк съ краснымъ кантомъ, увидалъ мамку Еликаниду и даже попятился отъ нея, широко раздвинувъ губы отъ удовольствія и оскаливъ блые зубы. Онъ не удержался, и съ языка его сорвалось легкое восклицаніе полу шопотомъ:
— Вотъ такъ Маша!
— Хороша да не ваша! — оборвала его Еликанида, а у самой любо но губамъ такъ и забгало.
— Мамка! Ты опять?! — крикнула на нее бонна.
— А они зачмъ задираютъ?
— А ты не должна обращать вниманіе… Отвернись, да и проходи мимо…
Бонна и кормилица шли. Деньщикъ долго еще стоялъ, разиня ротъ отъ удовольствія, и смотрлъ имъ вслдъ и, наконецъ, произнесъ себ подъ носъ, ни къ кому особенно не обращаясь:
— Вотъ такъ пронзительная штучка, муха ее заклюй!..
Еликанида шла, шла рядомъ съ бонной и вдругъ выпалила:
— Барышня! Подемте на Невскій! Полтинникъ у меня есть. Я прокачу васъ.
Бонна посмотрла на нее строго и произнесла:
— Да ты никакъ съ ума сошла! Вотъ дура-то!
— А чтожъ такое? Барыня Катерина Васильевна и не узнала-бы… А я публику посмотрла-бы.
— Нтъ, ты ужъ дерзничать… А я этого не хочу… — сказала сердито бонна. — Пойдемъ домой… Поворачивай… Домой пора… Ты не умешь гулять скромно. Да и какъ ты смешь такъ со мной?.. Разв я теб пара? Разв я ровня?
Он обернулись и направились обратно домой.
— Барышня, простите меня… Простите меня дуру… — забормотала Еликанида. — Походимте еще малость.
— Не желаю я съ тобой гулять. Ты съ солдатами перемигиваешься, въ извозчиковъ глазами стрляешь, — сердилась бонна и такъ потянула за руку Шурочку, что та упала.
— Видитъ Богъ, барышня, они сами. Чтожъ, народъ глазастый — вотъ они и пристаютъ, — оправдывалась Еликанида и взяла двочку на руки.
— Видла я… Довольно съ меня… Съ тобой того и гляди, на непріятности нарвешься.
А на встрчу имъ опять солдатъ съ ружьемъ и съ книжкой. Этотъ даже попятился передъ красотой и блескомъ мамки Еликаниды, пропустилъ ихъ мимо себя по тротуару, посторонясь къ дому, и невольно произнесъ:
— Сахаръ!
До Еликаниды донеслось это слово, и она широко улыбнулась. Лицо ея пылало и отъ удовольствія, и отъ легкаго мороза.
Встрчали ее улыбками и интеллигентные люди. Офицеръ и статскій въ цилиндр и шинели съ бобровымъ воротникомъ даже остановились и посмотрли Еликанид вслдъ.