Манящий запах жареной картошки
Шрифт:
— Есть будешь?
— Нет.
— Тогда иди спать.
Он закрыл за собой дверь и через минуту уснул. Утром надо было опять идти на работу.
Осень в целом выдалась теплой. Но дождливой. И несмотря на то что до нового тысячелетия оставалось чуть меньше двух месяцев, зимой совершенно не пахло. Еще лежали на асфальте вполне красивые желтые листья, кусты сирени даже не думали сбрасывать зеленый покров, кавказские женщины у метро вовсю торговали белыми и желтыми хризантемами. Девушки вдруг все как одна заблестели черными сапогами, и на все это осеннее великолепие
Уходя на работу, Вадим Сергеевич заглянул в комнату сына. Тот еще спал или делал вид, что спит. Доктор приподнял краешек одеяла. Теплая со сна, такая родная мордочка сына преувеличенно громко посапывала носом. Усачеву стало жалко его тормошить. «Притворяется или подхватил где-то насморк. Одно из двух», — решил он.
— Как фамилия твоей суженой? — наклонившись к розовому уху, зачем-то спросил он. Как будто фамилия имела какое-то значение. Хороший доктор, с многолетним стажем работы, он почему-то часто чувствовал себя идиотом в разговорах с подрастающими детьми.
— Догадайся! — шепотом сказал сын. — У нее очень редкая, но в то же время известная фамилия! — Голубой материнский глаз лукаво глянул с сыновнего лица. И закрылся опять. — Пап, а пап, дай пятьдесят рублей на мороженое! — Он проскулил это из-под одеяла.
Не хотелось портить себе настроение прямо с утра. Как только доктор вспоминал, какие противные гримасы может строить эта мордашка, какие обидные слова могут вылетать из ангельски пухлого рта, ему сразу хотелось куда-нибудь уйти и подольше не возвращаться. Он положил на тумбочку пятьдесят рублей и вышел из комнаты.
— Димке звонила? — спросил он жену, наливавшую кофе. Димка был старшим сыном.
— Звонила.
— Ну, как он?
— По-прежнему.
Димке было почти двадцать лет. Он был студентом третьего курса, только недавно развелся с женой и по этому случаю жил в квартире у бабушки. Он хорошо помнил, как родители отговаривали его жениться в девятнадцать лет, но представлял себя уже взрослым, пожившим на свете мужчиной, а потому к родителям жить возвращаться он не хотел. Особенно он не переваривал разговоры о том, что надо ценить здоровье, молодость, пребывание в институте, а не в армии. На прошлой неделе в ответ на такую ненавязчивую воспитательную беседу он заявил Усачеву, что все понимает и раздумывает в настоящий момент о двух вещах.
— Каких? — наивно поинтересовался доктор.
— Что лучше — повеситься или жениться снова? — с невинной улыбкой сообщил ему старший сын. Впрочем, спокойной жизни с ними не было никогда. Теперь вот дал прикурить младший.
Доктор ровным шагом прошел мимо табачного киоска, решив, что человек с сильной волей все-таки может заставить себя отказаться от курева.
В коридоре консультации то ли по случаю дождя, то ли раннего часа было совсем пусто. Только под дверью его кабинета сидели двое.
Дочка и мать, сразу определил он. Мать была пухленькая, еще хорошенькая, моложавая, похожая на его жену. Ему нравился такой уютный тип женщин. Дочка, как он заметил беглым взглядом, была по-подростковому угловатая, темноволосая, темноглазая.
Он застегивал на животе халат, когда, робко постучавшись, в кабинет осторожно вошла мать.
— Чем могу? — Так он всегда начинал разговор, подражая своему старому профессору, у которого учился в ординатуре. А тот научился этому выражению у своего старого профессора, который в кабинет входил в лисьей шубе и терпеть не мог ждать, когда женщины, раздеваясь, путались в многочисленных нижних юбках.
— Доктор, у меня к вам большая просьба, — начала женщина, и глаза ее увлажнились. Он знал, женщины такого типа часто плачут, но не от слабости. В трудные моменты жизни они как раз проявляют удивительную стойкость. Поэтому они и нравились ему больше, чем нервные, гордые красавицы, но на самом деле скандальные и быстро ломающиеся истерички. — Доктор, пожалуйста, скажите моей дочери, что ей необходимо сделать аборт!
Чтобы сделать паузу и поразмыслить в трудных или сомнительных случаях, он шел к раковине и долго мыл руки. От частого мытья, от дезинфицирующих растворов кожа на руках сохла, и он смазывал ее кремом после бритья с витамином F.
— Ваша дочь сама должна сделать этот важный для нее выбор.
— Ей только шестнадцать лет, доктор. Она не понимает всех житейских сложностей. Она только повторяет как заведенная: «Я его люблю, я буду рожать, я хочу, чтобы у меня был ребенок!»
— Что же я могу сделать? — спросил доктор. — Это основной инстинкт. Против него медицина бессильна.
— А как же Шарон Стоун…
— У Шарон Стоун свои проблемы, у нас — свои, — твердо сказал доктор. — У большинства нормальных женщин основной инстинкт — рожать детей. Переть против природы нельзя! Но конечно, я вас по-человечески понимаю, — смягчился доктор, вспомнив свою домашнюю ситуацию. — Я объясню вашей дочери все, что смогу, но насильно делать аборт я не вправе!
— Доктор! Она учится в десятом классе! — В груди у Усачева похолодело от странного предчувствия. — Я растила ее без отца. Ее предполагаемый муж — школьник. Мы не выдержим рождения этого ребенка даже материально! Уговорите ее как-нибудь! Я вас умоляю!
Ему показалось, что женщина сейчас встанет перед ним на колени, и он замахал на нее руками. В этот момент, как всегда без стука, в кабинет влетела процедурная сестра.
— Вадим Сергеич! — загрохотала она свойственным только ей громовым голосом. — Срочно на врачебную конференцию в кабинет главврача!
— Извините! — Вадим Сергеевич торопливо скрылся в конце коридора.
«Это простое совпадение! Мало ли ко мне ходит беременных пятнадцатилетних дурочек. Неужели все они беременны от моего сына?» — уговаривал себя доктор в течение всех сорока минут врачебной «пятиминутки», плохо соображая, о чем на ней идет речь.
А пока доктор обливался холодным потом в кабинете главного врача, мать и дочь жарко спорили в коридоре.
— Я знаю, ты просила его, чтобы он сделал мне аборт! — почти кричала на всю консультацию дочь.