Мари Антильская. Книга первая
Шрифт:
Она предлагала себя кавалеру и призывала его к себе с тем более пылкой настойчивостью, что, помимо всех прочих утех, хотела в известном смысле еще и взять реванш над своей госпожой, к которой, надо сказать, в общем-то была вполне нежно привязана, но жила в ней такая иллюзия, что если она переспит с ее любовником, то это как-то уравняет их и сделает ближе друг к другу.
Для кавалера, похоже, подобное приключение на обочине дороги было отнюдь не впервой. Казалось, он все заранее предвидел и все предусмотрел. Сильными руками он приподнял Жюли и повернул ее так, что голова ее оказалась на пологой части небольшого холмика. Та не выказывала ни малейших признаков сопротивления. Она изображала из себя этакую «добровольную жертву», будто вовсе и не подозревала, к чему он ведет дело, будто из чистейшей неискушенности еще даже и не догадывалась о его истинных намерениях. Реджинальд же тем временем с большим проворством и уверенностью в движениях, свидетельствующей о доскональных познаниях по части женской одежды, снял с нее пояс и освободил от платья. Он обнаружил несколько менее сноровки в обращении с корсетом, ибо, похоже, по нечаянности порвал шнурки. Он улыбнулся, как бы извиняясь за неловкость, но Жюли тут же успокоила его, нежно взяв за руку.
Действительно, время шло, но юная девица вовсе не стремилась скомкать слишком большой поспешностью удовольствия, до которых была большой охотницей.
Когда она оказалась совсем голой и кожа ее засверкала белизной под безжалостно яркими лучами солнца, Мобре изучил ее взглядом, каким голодный смотрит на в меру прожаренного каплуна. Он нашел, что она вполне в его вкусе, хоть и отличается от Мари формами, повадками и простотою манер… Однако именно по этой самой причине, из-за полной их противоположности, аппетит у него разыгрался еще больше.
Он освободился от пистолетов, от шпаги и кожаного пояса. Потом не спеша, с педантичной аккуратностью человека, любящего во всем порядок и знающего, что всему есть свое время, сложил подле одежды Жюли свое кожаное снаряжение, камзол и кружевной воротник.
— Ах, месье! — воскликнула Жюли, которую палившее тело солнце продолжало возбуждать не менее самого Реджинальда и в которой при виде собственной наготы, на которую, похоже, не обращают никакого внимания, вдруг пробудилась неожиданная стыдливость. — И что вы только обо мне подумаете! Если бы мадам могла заподозрить такое…
— Мадам, коли уж вы о ней упомянули, скорее всего, ничего такого не заподозрит, — ответил Мобре, обнажая перед ней свои широкие плечи и играющие мощные бицепсы. — Что же до того, что я о вас думаю, то это я вам сейчас покажу на деле… как и подобает истинному кавалеру, во всяком случае, кавалеру из моих родных краев, и мне очень жаль, что вы оказываете мне так мало доверия или можете подозревать, будто может случиться как-то иначе!
Он опустился рядом с нею на траву, потом, опершись на локоть, обхватил ладонью одну из ее трепещущих грудей.
— Что я нахожу в самом деле поразительным, — заметил он, будто разговаривая с самим собой, — так это то, что ни одна из женщин, с которыми мне доводилось иметь дело, даже не заподозрила, что я в действительности собою представляю… Ни одной не удалось разгадать сути моего нрава, ни одна не догадалась, что я такое есть на самом деле! Справедливости ради должен признаться, что я и не оставлял им на это слишком уж много времени!
— Вы и мадам говорили то же самое?
— Милое дитя, да я говорю это всем женщинам! Всем без исключения, и хоть бы одна из них мне поверила. Ни одна! Неужели я говорю недостаточно серьезно?
Между тем Жюли почувствовала, как восхитительно приятная тяжесть словно придавила ее к земле, ощутила боль в пояснице, и тысячи скопившихся в ложбине сухих травинок разом впились ей в тело…
В таком состоянии легкого блаженства, которое сменило приятную усталость, Реджинальд де Мобре и Жюли и распрощались неподалеку от форта Сен-Пьер.
Кавалер направился по дороге, ведущей к порту, дабы вернуть колонисту лошадь, которая никогда еще не бежала так резво, как после передышки, которую ей вдруг так любезно предоставили, Жюли же поехала в сторону речки Отцов-иезуитов.
Всю дорогу они ехали рядом, не обменявшись друг с другом ни единым словом. И душераздирающее расставание с Мари все еще было живо в душе шотландца, когда из чистой куртуазности он повернулся в седле, чтобы в последний раз махнуть рукою служанке.
Поворот дороги тут же скрыл их друг от друга…
Едва Жюли осталась одна и затряслась по каменистой тропинке, ведущей к речке, она с редким здравомыслием тут же отогнала от себя прочь все воспоминания, которые могли бы быть для нее обременительными, чтобы не думать более ни о чем другом, кроме поручения, которое доверила ей ее любезная госпожа.
Она повторяла про себя имя вдовы колониста, которую ей надлежало разыскать, и заметила, что любовные утехи нисколько не отшибли ей памяти.
Жозефина Бабен… Жозефина Бабен… Халупа на берегу речки…
Хижин здесь было не больше десятка, что определяло предел ее поискам. Однако, сочтя, что она уже и так потеряла слишком много времени с предприимчивым шотландцем, Жюли решила, что теперь ей следует действовать как можно проворней, и поскольку кабачок «Большая Монашка Подковывает Гуся» оказался как раз по дороге, она заглянула туда, дабы навести справки.
Она с удивлением обнаружила, что наступил уже час обеда и в заведении было полно военных, заехавших в Сен-Пьер по каким-нибудь торговым делам колонистов и даже матросов, которые говорили громче всех остальных, вместе взятых, на каком-то непонятном для нее языке. Это были матросы с «Редгонтлета».
Хозяин таверны был человеком лет сорока, сухим и серым, как заборная доска, и с глазами величиной не более жемчужинки, напоминающими глаза какой-то рептилии, которые перекатывались в глазницах наподобие горошин в прорези бубенчиков.
Она обратилась к нему, но стоило ей произнести имя Жозефины Бабен, как тип принялся озабоченно почесывать свой парик и взирать на нее с нескрываемой тревогой.
— И что же, позвольте полюбопытствовать, вам понадобилось от этой Жозефины Бабен? — поинтересовался он. — Заметьте, я спрашиваю вас об этом, но вы вправе мне ответить, дескать, это не вашего ума дело! Так что это уж вам решать, милая девушка! Только эта самая Бабен не та женщина, с которой легко иметь дело, а потому если я и любопытствую, то только оттого, что очень желаю быть вам полезным!