Марина

Драбкина Алла Вениаминовна

И смотрит не так, как смотрят эти гордые красавцы — сквозь тебя, будто тебя и нет совсем, в упор не видят; он иначе смотрит, совсем иначе.

И говорит иначе…

Пока мы одевались, писали контрольки, закрывали станцию на все засовы, я все думала о нем и очень злилась, когда Валечка или Надька обращались ко мне и мешали.

Время было хорошее. Как раз такое, когда в автобусе мало народу.

Я вошла и тихо села на свободное место. Не так плюхнулась, как обычно, а села тихо, будто боясь расплескать что–то через край.

Сквозь верхнее автобусное стекло

были видны светлой зеленые кроны деревьев. Еще вчера их не было. Хотя… когда я ехала с работы — спала, сегодня на работу — тоже, просто могла не заметить, что почки уже проклю–нулись и к сегодняшнему дню раскроют спрятанные листья — именно к сегодняшнему дню…

… Ну, а чем я хуже других? Я ведь умею петь. Вот я буду петь, а он услышит, как я пою… Больше никто не умеет так петь, потому что никто не знает в песне того, что знаю я. Потому что я одна такая, какая я есть. Потому что меня Алька любит больше всех на свете, значит есть за что меня любить. Меня кошки не боятся. Ко мне собаки идут. И дети ко мне идут. И тоже не боятся. А один пятилетний мальчик, который приехал к нам погостить, ужасно обиделся, что его отослали вечером спать, а меня нет. Он, наверное, думал, что мы ровесники Так почему же меня не любить? И песни вот петь умею… Жаль только, что песни все чужие… Но ничего, я придумаю свои, я даже знаю, о чем…

А дальше я думаю уже о таком, чего нельзя рассказывать. Но я слишком сразу начинаю думать о таком, а это совсем неинтересно. И я возвращаюсь к истокам.

…Ну почему ему меня не любить? Ведь все на свете книги написаны обо мне. И кинофильмы обо мне. И стихи.

Я расскажу ему, как это сладко — раскрывать книги и читать там:

Ведь я островитянка С далеких островов…

А еще лучше:

Живу — никто не нужен, Взошел — ночей не сплю. Согреть чужому ужин — Жилье свое спалю!..

Только мне нужен! Именно поэтому спалю все!!! Это я только из гордости говорю, что никто не нужен. Нужен! Только вот — зачем? Почему одному человеку вдруг становится нужен другой, что это за странная необходимость? Почему это так больно?

Зачем он мне нужен?

И я опять начинаю думать о таком, чего не рассказывают. И опять все происходит уж слишком быстро.

Слишком быстро я говорю ему все слова, какие хочу сказать. Слишком быстро он отвечает мне такими же словами.

А так нельзя, надо настрадаться, наплакаться, только потом…

Меня можно любить еще за то, что меня любят деревья.

У нас с Алькой были тополя. По пучку веток в банках на окошке. Был март. Холодный, затянувшийся март, а мне хотелось, чтобы тополя распустились. Напрасно все говорили, что раньше, чем обычно, этого не бывает, ничего не будет. Мне хотелось, чтобы мои ветки выпустили листья. Я расколупала клейкие чешуйки и высвободила листочки.

Мне сказали, что листья погибнут, что эти ветки уже можно выбросить.

Но листья не погибли. Правда, сначала они были бледные и желтые, но потом все–таки позеленели, налились соком, а ветки дали белые упругие корни…

Алька сделала то же самое со своими ветками, и ее ветки погибли. Листья, не успев распуститься, засохли. Алька была маленькая и поэтому плакала, но потом ей пришлось смириться с тем, что любое зерно, любая косточка, посаженные мной, обязательно взойдут, а она может и не пытаться — не взойдет. Деревья слушаются меня. Это единственное, что мне всегда удавалось.

И опять какие–то неслыханные по быстроте события, прерванные на самом интересном месте чьим–то глупым, клейким голосом:

— Скажите, это что же у вас в пакете? Кастрюлька, да?

— Нет, латка…

— Скаж–жите пожалуйста! Латка! Вот именно такая–то мне и нужна. Где вы брали?

— Мне ее прислали.

— Откуда ж это?

— Из Улан–Удэ…

— Скаж–жите пожалуйста! Из Улан–Удэ… А у меня там тоже есть один знакомый… Я обязательно попрошу

У него такую кастрюльку…

— Это не кастрюлька, а латка…

— Скаж–жите пожалуйста! Вот именно латка…

Я посмотрела на этого тусклого идиота так, что он поперхнулся и замолчал… Хо! Вчера я вела бы себя иначе!

Потом мне самой было неудобно, что я так разозлилась из–за какой–то чепухи. Я встала и пошла к выходу.

На набережной было многолюдно. Одиннадцать, а светло — теплый, серый какой–то, остановившийся вой дух, как бывает только весной. Толпа лохматых парней гундосила под гитары:

Сердце врет «люблю–люблю» до истерики,

Невозможно кораблю без Америки…

В песне не было мелодии, и издали она казалась каким–то хоровым, унылым причитанием.

…Если он захочет — я никогда не буду сутулиться Я буду ходить прямо и часто улыбаться. Я перестану говорить извиняющимся голосом, и у меня никогда больше не будет такого лица, глядя на которое всем кажется возможным не принимать меня всерьез.

Не заходя в комнату, я прошла на кухню. Алька ждала меня и, как только я вошла, поставила подогревать суп.

— Давно спят?

— Давно. В комнату не ходи. Разбудишь — опять дет скандал. Устала?

— Нет. Я влюбилась, Алька. Алька с непонятным выражением пожала плечами.

— Что же ты молчишь?

— Да ну… — Алька опять не договорила, а вытягивать из нее дальше было бесполезно, потому что если уж ей взбредет в голову остановиться на середине фразы, то никакими силами не заставишь ее продолжать.

— Алька, ты хочешь спать?

— А ты?

— Я нет.

— А я нет, раз ты не хочешь.

— Пошли?

— Пошли. Алька на цыпочках прокралась в комнату и вытащила свое пальто.

Мы выходим на улицу и поднимаем воротники, уж у нас принято.

Надеяться на то, что Алька начнет у меня что–то расспрашивать, не приходится, а мне самой не хочется первой лезть к ней с рассказами. Молчу. Жду. Когда ей наконец взбредает спросить у меня: «Ну что там опять?» — я уже не чувствую в себе никакого желания исповедоваться, тем более, что рассказывать совсем нечего. Я просто отмахиваюсь от ее вопроса. Дальше мы уже идем молча. Идем быстрым, сумасшедшим шагом, таким, каким совсем не принято гулять.