Мария
Шрифт:
– Помилуй бог, девочки! Неужто все это туда влезет?
– Да, конечно, – отвечала Мария.
– Но этого много даже для епископа. Ага! Наверное, это ты больше всех постаралась ублажить нас.
Мария стояла на коленях, укладывая провизию; она повернулась к отцу и как раз в ту минуту, когда я входил в столовую, робко сказала:
– Но ведь вы уезжаете очень надолго…
– Не так уж надолго, доченька, – смеясь, возразил отец. – О себе я не говорю, я очень за все благодарен, но этот молодой человек
– На что?
На то, что они укладывают. С таким запасом я, пожалуй, захочу там прожить две недели.
– Но это мама распорядилась, – заметила Мария.
– Не обижайся, малыш, – так называл он ее иногда в шутку. – Все отлично, но только я не вижу здесь вина последнего привоза, а его-то обязательно надо взять.
– Да оно не поместится, – улыбаясь, сказала Мария.
– Сейчас поглядим.
И он сам пошел в погреб за вином. Вернувшись вместе с Хуаном Анхелем, тащившим вдобавок несколько банок лососины, он повторил:
– Сейчас поглядим.
– И это тоже? – воскликнула Мария, увидев консервы.
Отец хотел вытащить какую-то уже уложенную банку, но Мария в тревоге остановила его.
– Нет, нет, эту нельзя трогать.
– Почему, доченька?
– Здесь ваши любимые пирожки, и потом… я сама их приготовила.
– Значит, и пирожки для меня? – тихонько спросил отец.
– Они ведь хорошо уложены.
– Я просто говорю…
– Сейчас я вернусь, – прервала Мария, поднимаясь с пола, – надо еще взять носовые платки.
Она убежала и тут же вернулась.
Отец если начинал шутить, то уж не мог остановиться. Наклонившись с бутылкой в руках, он продолжал тем же тоном:
– Ну что ж, вместо пирожков положим вино.
Мария не смела и взглянуть на него. Услыхав, что завтрак подан, она встала.
– Пора за стол, сеньор, – сказала Мария и обратилась к Эмме: – Остальное пусть уложит Эстефана, она справится.
По пути в столовую я столкнулся с Марией у дверей маминой комнаты и остановил ее.
– Срежь у меня сейчас прядь волос, – сказал я.
– Ах, нет! Сама – нет!
– Тогда покажи какую.
– Так, чтобы незаметно было. – И дала мне ножницы.
Она открыла висевший у нее на шее медальон и, протянув мне, сказала:
– Положи сюда.
– А где же волосы твоей матери?
– Я положу их сверху, чтобы твоих не было видно.
Так она и сделала.
– Мне кажется, – сказала Мария, – на этот раз ті едешь с удовольствием.
– Нет, нет. Я еду только, чтобы не огорчать отца. Вполне понятно, что я хочу помочь и помогаю ему.
– Да, конечно. Так и должно быть. Я сама постараюсь не показывать, как мне грустно, а то мама и Эмма тоже загрустят со мной.
– Думай обо мне все время, – сказал я, – целуя
– Ах, да, да, все время! – ответила она, и в ее взгляде, как всегда, соединились нежность и доброта.
Мы расстались и вошли в столовую из разных дверей.
Глава XXXIII
Стояла тихая, ясная ночь
Семь дней подряд солнце проходило над нами свой круг, и самые поздние ночные часы заставали нас за работой. В последний вечер отец, лежа на складной кровати, диктовал мне, а я писал. Часы в гостиной пробили десять; я повторил конец написанной фразы, однако отец дальше диктовать не стал. Решив, что он меня не слышал, я обернулся и увидел, что он спит глубоким сном. Мой отец был человек неутомимый, но на этот раз работа оказалась непосильной и для него. Я уменьшил свет прикрыл окна и двери и, в ожидании, пока он проснется стал прогуливаться по длинной галерее, в конце которой находился кабинет.
Стояла тихая, ясная ночь. Прозрачный темно-синий небосвод сверкал всем блеском своего летнего убранства В черных кронах сейб, которые рядами шли по обе стороны дома и замыкали патио, в ветвях апельсиновых деревьев, дремлющих поодаль, металось несметное множество летучих мышей: нет-нет да слышно было, как скрипнет ветка, вспорхнет испуганная птица или прошелестит ветер.
Белый портик перед домом, открывающий вход в патио, выделялся на фоне темной долины; его капители казалось, достигали высоты бесформенной громады дальних горных хребтов, чьи вершины озарялись молниями гремевшей над Тихим океаном грозы.
«Мария, – думал я, прислушиваясь к шепоту и дыханию спящей природы, – Мария, наверно, заснула, улыбаясь при мысли, что завтра я снова буду рядом с ней…» Но потом! Это «потом» было ужасно: потом наступит разлука.
Мне послышался топот скакавшего по долине коня. Очевидно, это был слуга, которого мы еще четыре дня назад послали в город и ожидали с нетерпением, – он должен был привезти важные письма.
– Камило? – окликнул я, едва всадник подъехал.
– Я, хозяин, – ответил он и, вознеся хвалу господу вручил мне пачку писем. Звон его шпор разбудил отца.
– Что случилось, приятель? – спросил он у слуги.
– Меня отправили еще в двенадцать, хозяин, но Наука разлилась до самого Гуаябо, и пришлось очень задержаться в дороге.
– Ладно, скажи Фелисиане, чтобы тебе дали поесть, и позаботься о коне.
Просмотрев подписи под несколькими письмами и отыскав наконец то, которого ожидал, отец сказал мне:
– Начнем с этого.
Я прочел вслух несколько строк и, дойдя до середины, невольно остановился.
Отец взял письмо, сжав губы и пожирая строчки глазами, дочитал его до конца и бросил на стол со словами: