Мария
Шрифт:
– Я этого не знаю.
– Тогда считай, что я тебя обманываю.
– Нет, нет. Сейчас скажу. Но как я могу сказать это тебе?
– Подумай.
– Уже подумала, – проговорила Мария после минутного молчания.
– Тогда скажи.
– Я хотела бы, чтобы после бога и тебя самого… я хотела бы, чтобы ты любил меня.
– Нет, не так.
– А как же тогда? Ах! Значит, то, что ты говорил, правда?
– Скажи по-другому.
– Сейчас. Но если ты и теперь не
– Что?
– Ничего. Не смотри на меня.
– Я не смотрю.
И тут она решилась прошептать едва слышно.
– Ради Марии, которая тебя…
– Так любит, – закончил я, сжав руки Марии, протянутые как бы в подтверждение ее невинной мольбы.
– Ну, теперь скажи, – настаивала она.
– Я обманывал тебя, потому что не смел признаться, как сильно тебя люблю.
– Час от часу не легче! Почему же ты не говорил об этом?
– Потому что боялся…
– Чего боялся?
– Что ты меня любишь меньше, меньше, чем я тебя.
– Поэтому? Ну, значит, ты сам себя обманывал.
– Если бы я сказал тебе об этом…
– Ведь глаза говорят все помимо нашей воли.
– Ты так думаешь?
– Этому научили меня твои глаза. Теперь скажи, почему ты сегодня такой грустный? Ты видел доктора в последние дни?
– Да.
– Что он сказал тебе обо мне?
– То же, что и прежде: больше это с тобой не повторится. Не думай ни о чем.
– Одно только слово: что еще он говорил? Ведь ему кажется, я страдаю той же болезнью, что моя мать… и, быть может, он прав.
– О нет! Никогда он этого не говорил. И потом, ты уже здорова.
– Да. И все же сколько раз… сколько раз я с ужасом думала об этой болезни. Но я верю, что бог услышал меня: я так горячо ему молилась…
– Вероятно, не так горячо, как я.
– Молись ему всегда.
– Всегда, Мария. Знаешь, ты права, я и в самом деле сегодня изо всех сил стараюсь быть спокойным, есть на то причина. Но, как видишь, ты помогла мне забыть обо всем.
Я рассказал ей о дурных известиях, полученных нами третьего дня.
– И еще эта черная птица! – воскликнула она, когда я кончил, и с ужасом оглянулась на мою комнату.
– Как можно так расстраиваться из-за пустяков!
– Меня расстроил сон, который я видела в ту ночь.
– Ты по-прежнему не хочешь рассказывать?
– Сегодня пет, в другой раз. Поговорим немного с Эммой, прежде чем ты уйдешь. Она так мила с нами…
Через полчаса мы распрощались, уговорившись встать пораньше, чтобы не опоздать в церковь.
Хуан Анхель постучался ко мне в дверь, когда не было еще и пяти. Они с Фелипе подняли такой шум на галерее, приводя в порядок сбрую и распределяя лошадей,
Но вот Мария открыла дверь гостиной: одну из принесенных Эстефаной чашек кофе она подала мне, пожелала доброго утра, а затем пригласила Фелипе взять вторую чашку.
– Ах, сегодня так! – сказал он, лукаво улыбаясь. – Вот что значит страх. А караковый просто бесится.
Мария была очаровательна, и глаза мои ясно ей об этом сказали. Изящную шляпу черного бархата, украшенную клетчатой лентой, стягивали под подбородком такие же ленты; к полям шляпы была приколота еще обрызганная росой роза; голубая вуаль прикрывала блестящие толстые косы. Одной рукой Мария придерживала черную юбку, опоясанную поверх черного жилета голубым кушаком с бриллиантовой пряжкой. Широкий плащ свободными складками ниспадал с ее плеч.
– На какой лошади ты поедешь? – спросил я.
– На караковом жеребце.
– Ни в коем случае! – воскликнул я испуганно.
– Почему? Ты боишься, он меня сбросит?
– Конечно!
– Да нет, я уже ездила на нем. Я ведь не такая, как раньше. Спроси у Эммы, я гораздо храбрее, чем она. Вот увидишь, караковый меня слушается.
– Но он никому не позволяет дотронуться до себя. А ты на нем давно не ездила, – он может испугаться широкой юбки.
– Обещаю даже не показывать ему хлыста.
Фелипе верхом на Чиво – так звали его гнедого жеребца – уже делал пробежку по двору, пуская в ход свои новые шпоры.
Мама тоже была готова к отъезду. Я помог ей сесть на любимую светло-рыжую лошадку, единственное, по ее мнению, кроткое существо. Не очень-то я был спокоен, когда подсаживал Марию на каракового. А она, прежде чем сесть в седло, потрепала по шее беспокойно перебиравшего ногами коня, и он замер в ожидании, жуя удила и прислушиваясь к легкому шелесту ее одежды.
– Вот видишь? – спросила Мария, уже сидя в седле, – он меня знает. Когда папа купил для тебя этого коня, у него болела передняя нога, и я каждый день следила, чтобы Хуан Анхель хорошенько ухаживал за ним.
Лошадь фыркнула, поводя ушами, она, без сомнения, узнала этот ласковый голос.
Мы двинулись в путь. Хуан Анхель следовал за нами, перебросив через луку седла узлы с туалетами, которые понадобятся сеньорам в селении.
Конь Марии, гордясь своей всадницей, казалось, хотел блеснуть самой легкой и плавной иноходью. Его агатово-черная грива струилась по изогнутой шее, а густая челка меж маленьких чутких углей то и дело прикрывала сверкающие глаза. Мария держалась в седле так непринужденно, словно ехала на смирном муле.