Марш Акпарса
Шрифт:
— У него, великий хан, надо помощи просить. И ты, мурза Кучак, должен в Стамбул ехать. Ты скажешь могучему султану, что если Казань не устоит, то падет и Астрахань. Тогда не удержаться и Шемаханскому царству. Скажи султану — пора всех правоверных на Москву поднимать. По пути заедешь к моему отцу Юсуфу, к моему дяде Измаилу — пусть они все свое войско готовят. Ты и об этом думал, премудрый, не так ли?
— Да, истинно, я так думал,—ответил хан, подняв голову.
— И, уповая на силу ясного и мудрого ума нашего повелителя, мы будем
— Я пошлю Алима в Горный край,— сказал мурза,— велю на всех дорогах выставить заставы. И воробей не пролетит. Аказа посажу на цепь.
— Ты замысел великого не понял, мурза. Заставами народ разве удержишь? Аказа ты не тронешь даже пальцем. Более того, ты пошлешь ему великие поминки, старейшин щедро одаришь. Тряхни своей мошной!
— Прости, царица. Мне золота не жалко. А честь моя? Черемисы еще больше обнаглеют. Они не понимают...
— О чести ханства думай! Алим нам будет нужен здесь. А Эрви проводит Хайрулла. И помни: проводит по-богатому.
— Я повинуюсь. Но клянусь именем Магомета: Аказа надо посадить на цепь!
— Исполняй наши веленья точно,— строго сказал хан.— Горный край почти в руках Ивана. Если не возвратишь его Казани — посажу на кол! И запомни: хан слов на ветер не бросает!
На следующее утро Хайрулла увел в Нуженал поезд мурзы. Вез дорогие подарки Аказу и старейшинам. Рядом с ним ехала Эрви, за Хайруллой скакал на подаренном коне Пакман. И в тот
же день пришла весть: горный полк Аказов из Свияжска раз-
бегается. Сююмбике довольно улыбнулась. Все идет, как она задумала. Теперь Аказ поймет, с кем ему идти надо. Она медленно и упрямо подтачивала основание трона Сафы-Гирея. Сегодня выбита последняя опора хана — мурза Кучак. Пора звать мурзу на тайное свидание...
— Счастье повернулось к тебе спиной, мурза,— сказала Сююмбике, когда Кучак вошел в покои царицы.
— На все воля аллаха.
— Давно разумом хана Сафы руководит шайтан, а не аллах. Он убьет тебя.
— Не посмеет!
— Хан слов на ветер не бросает. Если в Крыму узнают, что Горный край отошел к Москве, Сафе-Гирею не простят, и он твоей смертью смягчит удар на себя. Ты знаешь Сафу, ради трона он не пощадит родного отца. И тебе негде искать защиты.
— К чему эти слова, благословенная?
— Чтобы твоя голова осталась на плечах, Сафа должен умереть.
— Это тебе не Бен-Али. Сафу не зарежешь, как барана, в его постели. Хан убьет меня или оставит в живых — это известно только всевышнему, а если мы лишим Сафу жизни, крымский хан наверняка снесет мою голову. Ведь я обязан охранять его священную жизнь.
— Но ты хотел, чтобы Сафы не было в живых?
Помолчав, Кучак ответил:
— Твой сын, маленький Утямыш, ведь тоже из рода Гиреев. Я согласен служить и ему. Но прежде должен умереть его отец Сафа и умереть не насильственной, а своей смертью. Только тогда в Крыму не будет беспокойства.
— Сафа-Гирей умрет своей смертью,— твердо сказала Сююмбике.
— О, это случится не скоро!
— Это будет завтра утром, если ты захочешь.
— Если аллаху будет угодно, чтобы Сафа умер завтра, то что я могу поделать? Пусть будет так.
— Да свершится! Утром хан умрет...
Сафа-Гирей просыпался всегда рано. Он прежде всего приходил в нижнюю баню и купался в мраморном бассейне. Хан не любил нежить свое тело и воду наливал холодную. После купания выходил из бассейна, вставал на тростниковую циновку и растирал свое тело полотенцем докрасна. Потом слуга подавал ему чистую одежду. Так было всегда, так начался день и в это утро.
Холодная, как лед, вода взбодрила хана, и он с наслаждением растирал тело, стоя на циновке. Вдруг кто-то резко дернул циновку из-под ног, Сафа потерял равновесие и упал затылком на острый мраморный угол бассейна.
Около полудня в Крым четыре всадника повезли скорбную весть.
Похороны были пышные.
Казань на девять дней оделась в траур.
На десятый день ханом Казани стал двухлетний сын Сафы — Утямыш-Гирей.
На троне сидела Сююмбике.
Утямыш мог пока сидеть только на ее коленях.
Ровно через две недели в Свияжск прикатил Шигонька. Государь Иван Васильевич прогнал его из Москвы спешно, ибо письмом Шигалея и Аказа был весьма обеспокоен. Прослышав о приезде царского посланника к Шигалею, прибежал и Гришка Плещеев. Князь хоть и не показывал виду, но вину за собой чуял и гнева царского очень побаивался.
— Грамоту привез?—спросили разом все трое.
— Не привез,—ответил Шигонька.
— Што я говорил!—торжественно крякнул князь.
— А... почему?—спросил Аказ.
— Потому как царь-государь большую вину на себя положить изволил за то, что до сей поры такой грамоты черемисам не дал. И повелел он тебе, Аказ, собрать посольство из полтыщи человек и ехать в Москву, чтобы государь там мог не токмо вручить вам грамоту, но и одарить всех послов щедро. А на тебя, Григорий Семенов, сын Плещеев, государь великим гневом огневался и повелел привести то посольство черемисское в Москву и служить тем послам, как если бы ему, государю самому, служил. А хлеб и все украденное вернуть немедля же.
Когда Шигалей и Аказ вышли, чтобы немедля же готовить посольство в Москву, Шигонька сказал князю:
— Ну и пустоголов ты, князь. Из-за сотни беличьих шкурок целый народ от государства нашего отпугнул, великое дело, государем задуманное, испортил. Дурак ты, князь!
— Да как ты смеешь!—задыхаясь от гнева, прохрипел Плещеев.— Да кто ты есть, чтобы князя такою лаею корить? Дьяк ты, гусино перышко! Да я тебе!
— Не в похвальбу, а по вынуждению скажу тебе, князь, что государем пожалован я, недостойный, боярским саном и сидеть к государю буду по месту ближе тебя. Отныне я думный боярин государя, попомни это.