Маска и душа
Шрифт:
В театре разучивали новую оперу Н.А.Римскаго-Корсакова «Ночь под Рождество» — по Гоголю. Мне была в этой опере поручена маленькая роль Панаса. Тут я в первый раз встретился с Римским-Корсаковым. Этот музыкальный волшебник произвел на меня впечатление очень скромнаго и застенчиваго человека. Он имел старомодный вид. Темная борода росла, как хотела, прикрывая небрежный черный галстучек. Он был одет в черный сюртук стариннаго покроя, и карманы брюк были по старинному расположены горизонтально.
На носу он носил две пары очков — одну над другой. Глубокая складка между бровей казалась скорбной. Был он чрезвычайно молчалив. Приходил, как мы все, в партер и
Почти на каждой репетиции Направник обращался к композитору с каким нибудь замечанием и говорил:
— Я думаю, Николай Андреевич, что этот акт имеет много длиннот, и я вам рекомендую его сократить.
Смущенный Римский-Корсаков вставал, озабоченно подходил к дирижерскому пюпитру и дребезжащим баском в нос виновато говорил:
— По совести говоря, не нахожу в этом акте длиннот.
И робко пояснял:
— Конструкция всей пьесы требует, чтобы именно тут было выражено музыкально то, что служить основанием дальнейшаго действия…
Методический холодный голос Направника отвечал ему с педантическим чешским акцентом:
— Может быть, вы и правы, но это ваша личная любовь к собственному произведению. Но нужно же думать и о публике. Из моего длиннаго опыта я замечаю, что тщательная разработка композиторами их произведений затягивает спектакль и утомляет публику.
Я это говорю потому, что имею к вам настоящую симпатию. Надо сократить.
Все это, может быть, и так, но последним и решающим аргументом в этих спорах неизменно являлась ссылка на то, что:
— Директор Всеволожский решительно возстает против длиннот русских композиторов.
И туть я уже понимал, что как бы ни симпатизировал Направник Римскому-Корсакову с одной стороны, как бы ни был художественно прав композитор, с другой, — решает вопрос не симпатия и не авторитет гения, а личный вкус Директора — самаго большого из чиновников, который не выносит «длиннот русских композиторов».
Но не только русских «длиннот» не выносил И.А.Всеволожский — он не выносил русской музыки вообще. Об этом я узнал из самаго авторитетнаго источника, когда в первый раз на Мариинской сцене играл роль Сусанина в «Жизни за Царя». Костюм этого крепкаго севернаго русскаго мужика, принесенный мне заведующим гардеробом, представлял собою нечто похожее ни sortиe de bal. Вместо лаптей принесли красные сафьянные сапоги.
Когда я сказал гардеробщику:
— Не полагалось бы, батюшка мой, Сусанина играть в таком костюме; это, ведь, неправда, — заведуюшдй гардеробом посмотрел на меня, как на человека, упавшаго с луны, и заявил:
— Наш директор терпеть не может все эти русския представления. О лаптях и не помышляйте. Наш директор говорит, что когда представляют русскую оперу, то на сцене отвратительно пахнет щами и гречневой кашей. Как только начинают играть русскую увертюру, самый воздух в театре пропитывается перегаром водки…
Щи, гречневая каша и перегар водки — ничего, кроме этого, бюрократическая рутина не чувствовала в той новой русской музыке, которой суждено было вскоре завоевать весь мир. Рутина эта, прежде всего, мешала обновлению репертуара, торжеству тех замечательных русских композиторов, с творениями которых тайной связью была связана, повидимому, вся моя художественная судьба и артистическая будущность. Хотя я еще не был тверд в моих взглядах на искусство, и раздвоение между La donna e mobиle и Мусоргским еще давало мне себя чувствовать — инстинкт все же определенно толкал
— Скажите мне, Шаляпин, отчего это вам нравится петь в концертах какие то третьестепенные фельетоны из «Московскаго Листка?»
Этого же мнения держались и влиятельные музыкальные критики. Мне вспоминались советы: «опирайте на грудь», «держите голос в маске», «не делайте ключичного дыхания», и я думал — так неужели же в этом вся суть искусства?
Бюрократическая рутина сказалась и на моей личной судьбе в театра. Возлагая на меня надежды, Дирекция добросовестно желала дать мне возможность показать себя. Но при этом совершенно не соображала художественной стороны дела. Надо дать Шаляпину ответственную роль. Какую? Большую. Роль, которая по графику значится за номером первым. Подходит ли она певцу, по силам ли она ему, не окажется ли она для него коварным даром, об этом, конечно, не думали.
И вот что произошло.
Самым знаменитым исполнителем роли «Руслана» в гениальной опере Глинки «Руслан и Людмила» считался на Мариинской сцене бас Мельников. С его уходом из театра на пенсию незадолго до моего поступления в труппу, эта роль осталась, так сказать, вакантной. Мельникова никто из басов Мариинской сцены не мог заменить. Пробовали все, и все проваливались. Исключительно трудная роль оказывалась им не под силу. После Мельникова все исполнители «Руслана» казались тенями.
Когда меня надо было впервые представить публике Мариинскаго театра, главный режиссер, Геннадий Петрович Кондратьев, позвал меня и спросил:
— Руслана роль знаешь? (он всемговорил «ты»).
Кое что я знал из этой оперы, но все же я ответил:
— Нет, роли я не знаю.
Подумал Кондратьев и сказал:
— Есть две недели сроку, если хочешь эту роль сыграть в свой первый спектакль. Можешь в две недели одолеть?
В русских провинциальных операх певцам приходится сплошь и рядом выучивать роль буквально в два часа. Это уж такой правильный образ ведения дела — «спасать положение». Приходилось делать это и мне в Тифлисе. Я более или менее успешно выучивал механически роль, выработав особые приемы запоминания, и затруднений, от которых опускались бы руки, при этом не встречал. Я вспомнил Тифлис и ответил:
— В две недели? Еще бы! Как же неть? Конечно.
Я принялся заучивать роль, как заучивал роли в Тифлисе — для «спасения положения». Но как только начались репетиции, я понял, что две недели срок слишком малый для того, чтобы действительно сыграть роль Руслана. Отказаться было поздно — неловко, даже стыдно. Я старался, как мог, подготовиться, хотя бы только формально, т. е., не врать в самой линии музыки.
Настал вечер спектакля. Я оделся, загримировался по старому трафарету и на ватных от страха ногах вышел на сцену, на которой недавно еще звучал в роли Руслана голос Мельникова. Я до сих пор волнуюсь на сцене, даже когда пою роль в сотый раз, а тут к обычному волнению прибавилось еще волнение от сомнения, смогу ли, по крайней мере, не наврать. Конечно, поглощенный одной мыслью «не наврать»! — я играл и спел Руслана так, как если бы мне на святках пришлось нарядиться в какой нибудь никогда не надеванный и мудреный маскарадный костюм.