Мастер снов

Ромм Михаил Наумович

Над головою звёздные булавки, С усилием прокалывали твердь, Он, наконец, опомнился. На лавке, Должно быть, стало холодно сидеть. Трамвай прозвякал мимо, в нём, как рыбки В светящемся аквариуме, люди… И вдруг, прорезав небо слабой грудью, Причислив себя к звёздам по ошибке, Скатился метеор по сини липкой. И снова неподвижен звезд узор, И думаешь: «Упал ли метеор?»

15

В Измайлово, у книжного, есть дом

Между аптекой и комиссионкой. Вполне возможно, скучно будет в нём В

Москву Булгакова и Пушкина влюблённым. Его «хрущёвским» метко назовет Несклонный к сантиментам человек. А я сказал бы — это звездолёт Из кирпича, что погребен навек Зимой нездешней меж актиний голых Во льду инопланетного атолла. Казался он необитаем днём, Но к ночи загорались окна в нём.

16

Живой компьютер, в память астронавта Погибшего, считал веками дни, Стараясь продержаться лишь до завтра И продержать сигнальные огни. На лестничной площадке зажигали Все лампы, кроме лопнувших уже: Жильцы их неохотно заменяли, Увы, ведь человек не идеален. Жил Алексей на пятом этаже Вышеописанного мною зданья: Антенны, облака и ожиданья.

17

Порой он представлял себе, что в башне Немыслимой какой-то высоты По лестнице день этот и вчерашний Он поднимается, и выйдет у черты, Где так высоко, что… так, что… так… Или Он представлял: у двери наверху Вдруг нечто необычное случится… А там мальчишки на стене чертили, Или, нахохлившись, клевал труху Наполеоно-цезарь — голубица, — Косящий взглядом злым. Так Алексей Лишь до квартиры доходил своей.

18

Сквозь коридор, как через подсознанье, Вот двадцать метров комнаты (плюс кухня). Повсюду книги, даже на диване, Где мозг студента регулярно пухнет В преддверии грядущего зачёта, Себя пытаясь знаньем начинить, Запомнить дат и диаграмм до чёрта, Чтобы назавтра сдать и позабыть. Пробулькает санузел совмещённый, Закашляется, протекая, кран. Протянешь руку к тьме развоплощённой, И щёлкнет выключателя капкан.

19

Чуть позже, как обычно, сядет он За стол, давно не видевший порядка, И в голове пройдет, заворожён, Необычайно сложный строй колонн… Неясный новый мир, играя в прятки С реальностью, возникнув, растворится И переплавится в изгибы плеч. И будет душу собственную влечь Египетская древняя царица. Узора алебастровая речь По трону тонким кантом заструится.

20

Знакомый очерк приоткрытых губ В сознанье, как на стереоэкране… Прекрасный облик так далёк и странен, Как мощная пугающая глубь, Живущая в умолкнувшем органе, Так только что погасший уголёк, Хранит в себе свечения намёк, Хотя его уже не различаешь, Идёшь к нему и место то теряешь, Где только что он тихо угасал, И, кажется, что это ты пропал.

21

А в пропасти свирепствует капель Центрально-отопительной системы. И сколько не кричи: «Любовь — поэма!», А слышится опять: «Любовь — постель!». Представьте молодого человека, Который себе пары не нашел: Его томит несовершенство века. На что не взглянет — всё нехорошо. И тут, в том доме, где внизу аптека, В окне напротив, грянет рок-н-ролл. Звук будет биться, нагл и беспечен, И как-то заниматься станет нечем.

22

Он подойдёт к балконному стеклу, Нагнётся, прислонясь горячим лбом, И долго будет, напрягая слух, Улавливать веселье за окном. И вдруг ему захочется рыдать От ясного сознания пропажи И явной безысходности пути. Разденется, и в лунную кровать На простыне холодной ляжет. Каникулы. И завтра не идти…

23

Луна в окно таращится рябая. Проходит час, за ним идет другой. Сон не приходит, словно избегая Его коснуться ласковой рукой. Всё реже блики мертвенного света От проезжающих внизу машин На потолок кидают тень предметов. Сон не приходит. Он лежит один, Ворочается в душном одеяле, И дом не спит, какой же шумный он, Как будто ты улёгся на вокзале. Стучат секунды, как набатный звон, А мой герой заснул и видит сон:

24

Вот он бредёт нависшим коридором, Выходит снова в сумеречный двор, И вязнет в гуттаперчевом просторе, Где две вороны медленные спорят… Беседка старая, поломанный забор, Песочница, облезлые качели. И понимает — этот двор тупик, Кусты рябины, чахнущая зелень. И в сумраке, как истеричный крик, Застывший, и поэтому неслышный, Пылает огонёк неспелой вишни.

25

В беседке собирается туман, Волной плывёт невнятный запах мяты, Где человек и девушка-тюльпан Остекленело смотрят в сумрак мятый, И начинают головой качать, И в такт плащей качаются заплаты, И волосы, и вот их не узнать. Они зовут, зовут: за нами следом В ту лаву-синеву, за нами вслед Укутайся туманом, точно пледом, И отодвинь пугающий рассвет.

26

Ты, дымный аромат, нас укрывающий, Шуршанье в пальцах горьких сигарет, Продлите час несбывшихся бесед. Продлись, прекрасный бред испепеляющий! Нет Жизни лучше Смерти, право, нет: «Ри сикто тали, тали торотрон, Сольёмся в остров поцелуйных даль…» Так с поцелуем проникает стон, Шершавый сон — просыпанный миндаль. «Ка афри нико, тело локостран»… Твой ласков спутник. Спутник твой — обман.

27

Ты в новое пространство проникаешь, Где солнце одуревшее горит, Не зная, что погасло… ты взлетаешь, В гиперпространстве на мгновенье таешь, «Эл-восемнадцать», — произносит гид. Слова его — багряные шары. Потрогать можно, но искрят, взрываясь, И снова в поцелуи превращаясь. «Гбо, гобелены — лесные игры, Игры просветные, спеша с дерев, На луги выключаемые сев».

28