Мастера русского стихотворного перевода. Том 1

Пушкин Александр Сергеевич

Уж как пал туман на сине море

…………………………………………….

Ты скажи моей молодой вдове,

Что женился я на другой жене;

Что за ней я взял поле чистое,

Нас сосватала сабля острая,

Положила спать калена стрела.

Последнее прощание клефта

Бросайся, пускайся, на берег противный плыви, Могучие руки раскинь ты на волны, как весла, Грудь сделай кормилом, а гибкое тело челном. И если дарует господь и пречистая дева И выплыть, и видеть и стан наш и сборное место, Где, помнишь, недавно томбрийскую козу пекли; И если товарищи спросят тебя про меня, Не сказывай, друг, что погиб я, что умер я, бедный! Одно им скажи, что женился я в грустной чужбине, Что стала несчастному черна земля мне женой, И тещею камень, а братьями — остры кремни! 1824

Гомер

65. Илиада (Из песни XVI)

Словно два ветра, восточный и южный, свирепые спорят, В горной долине сшибаясь, и борют густую дубраву; Крепкие буки, высокие ясени, дерен користый Зыблются, древо об древо широкими ветвями бьются С шумом ужасным; кругом от крушащихся треск раздается, — Так аргивяне, трояне, свирепо друг с другом сшибаясь, Падали в битве; никто о презрительном бегстве не думал. Множество вкруг Кебриона метаемых копий великих, Множество стрел окрыленных, слетавших с тетив, водружалось; Множество камней огромных щиты разбивали у воев Окрест его; но величествен он, на пространстве великом, В вихре праха лежал, позабывший искусство возницы. Долго, доколе светило средину небес протекало, Стрелы летали с обеих сторон и народ поражали. Но лишь достигнуло солнце годины распряжки воловой, Храбрость ахеян, судьбе вопреки, одолела противных: Труп Кебриона они увлекли из-под стрел, из-под криков Ярых троян и оружия пышные сорвали с персей. Но Патрокл на троян, умышляющий грозное, грянул. Трижды влетал он в средину их, бурному равный Арею, С криком ужасным; и трижды сражал девяти браноносцев. Но когда он, как демон, в четвертый раз устремился, Тут, о Патрокл, бытия твоего наступила кончина: Против тебя Аполлон по побоищу шествовал быстро, Страшен грозой. Не познал он бога, идущего в сонмах: Мраком великим одеянный, шествовал в встречу бессмертный. Стал позади и ударил в хребет и широкие плечи Мощной рукой, — и, стемнев, закружилися очи Патрокла. Шлем с головы Менетидовой сбил Аполлон-дальновержец; Быстро по праху катясь, зазвучал под копытами коней Медяный шлем; осквернилися волосы пышного гребня Черною кровью и прахом. Прежде не сужено было Шлему сему знаменитому прахом земным оскверняться: Он на прекрасном челе, на главе богомужней героя, Он на Пелиде сиял, но Кронид соизволил, да Гектор Оным украсит главу: приближалась бо к Гектору гибель. Вся у Патрокла в руках раздробилась огромная пика, Тяжкая, крепкая, медью набитая; с плеч у героя Щит, до пят досягавший, с ремнем повалился на землю; Медные латы на нем разрешил Аполлон-небожитель. Смута на душу нашла и на члены могучие томность; Стал

он как бы обаянный. Приближился с острою пикой С тыла его — и меж плеч поразил воеватель дарданский, Славный Эвфорб Панфоид, который блистал между сверстных Ног быстротой и метаньем копья и искусством возницы; Он уже в юности двадцать бойцов сразил с колесниц их, Впервые выехав сам на конях, изучаться сраженьям. Он, о Патрокл, на тебя устремил оружие первый, Но не сразил, а, исторгнув из язвы огромную пику, Вспять побежал и укрылся в толпе; не отважился явно Против Патрокла, уже безоружного, стать на сраженье. Он же, и бога ударом и мужа копьем укрощенный, Вспять к мирмидонцам-друзьям отступал, избегающий смерти. Гектор, едва усмотрел Менетида, высокого духом, С боя идущего вспять, пораженного острою медью, Прянул к нему сквозь ряды и копьем, упредивши, ударил В пах под живот; глубоко во внутренность медь погрузилась; Пал Менетид, и в уныние страшное ввергнул данаев. Словно как вепря могучего пламенный лев побеждает, Если на горной вершине сражаются, гордые оба, Возле ручья маловодного, жадные оба напиться; Вепря, уже задыхавшегось, силою лев побеждает, — Так Менетида-героя, уже погубившего многих, Гектор великий копьем низложил и душу исторгнул. Гордый победой над ним, произнес он крылатые речи: «Верно, Патрокл, уповал ты, что Трою нашу разрушишь, Наших супруг запленишь и, лишив их священной свободы, Всех повлечешь на судах в отдаленную землю родную! Нет, безрассудный! за них-то могучие Гектора кони, К битвам летя, расстилаются по полю; сам копием я Между героев троянских блистаю, и я-то надеюсь Рабство от них отразить! Но тебя растерзают здесь враны! Бедный! тебя Ахиллес, несмотря что могуч, не избавил. Верно, тебе он идущему в битву приказывал крепко: Прежде не мысли ты мне, конеборец Патрокл, возвращаться В стан мирмидонский, доколе у Гектора-мужеубийцы Брони, дымящейся кровию, сам на груди не расторгнешь! Верно, он так говорил, и прельстил безрассудную душу». Дышащий томно, ему отвечал ты, Патрокл благородный: «Славься теперь, величайся, о Гектор! Победу стяжал ты Зевса и Феба поспешеством: боги меня победили; Им-то легко; от меня и доспехи похитили боги. Но тебе подобные, если б мне двадцать предстали, Все бы они полегли, сокрушенные пикой моею! Пагубный рок, Аполлон, и от смертных Эвфорб дарданиец В брани меня поразили, а ты уже третий сражаешь. Слово последнее молвлю, на сердце его сохраняй ты: Жизнь и тебе на земле остается недолгая; близко, Близко стоит пред тобою и Смерть и суровая Участь Пасть под рукой Ахиллеса, Эакова мощного внука». Так говорящего, смертный конец осеняет Патрокла. Тихо душа, излетевши из тела, нисходит к Аиду, Плачась на жребий печальный, бросая и крепость и юность. Но к Патроклу и к мертвому Гектор великий воскликнул: «Что, мирмидонянин, ты предвещаешь мне грозную гибель? Знает ли кто, не Пелид ли, сын среброногой Фетиды, Прежде, моим копием пораженный, расстанется с жизнью?» Так произнес он, и медную пику из мертвого тела Вырвал, пятою нажав, и его опрокинул он навзничь. После немедля протuв Автомeдона с пикой понесся; Мужа могучего он, Ахиллесовых коней возницу, Свергнуть пылал; но возницу умчали быстрые кони, Кони бессмертные, дар знаменитый бессмертных Пелею. <1826>

В. А. Жуковский

Томас Грей

66. Сельское кладбище

Элегия

Уже бледнеет день, скрываясь за горою; Шумящие стада толпятся над рекой; Усталый селянин медлительной стопою Идет, задумавшись, в шалаш спокойный свой. В туманном сумраке окрестность исчезает… Повсюду тишина; повсюду мертвый сон; Лишь изредка, жужжа, вечерний жук мелькает, Лишь слышится вдали рогов унылый звон. Лишь дикая сова, таясь под древним сводом Той башни, сетует, внимаема луной, На возмутившего полуночным приходом Ее безмолвного владычества покой. Под кровом черных сосн и вязов наклоненных, Которые окрест, развесившись, стоят, Здесь праотцы села, в гробах уединенных Навеки затворясь, сном непробудным спят. Денницы тихий глас, дня юного дыханье, Ни крики петуха, ни звучный гул рогов, Ни ранней ласточки на кровле щебетанье — Ничто не вызовет почивших из гробов. На дымном очаге трескучий огнь, сверкая, Их в зимни вечера не будет веселить, И дети резвые, встречать их выбегая, Не будут с жадностью лобзаний их ловить. Как часто их серпы златую ниву жали, И плуг их побеждал упорные поля! Как часто их секир дубравы трепетали, И потом их лица кропилася земля! Пускай рабы сует их жребий унижают, Смеяся в слепоте полезным их трудам, Пускай с холодностью презрения внимают Таящимся во тьме убогого делам: На всех ярится смерть — царя, любимца славы, Всех ищет грозная… и некогда найдет; Всемощныя судьбы незыблемы уставы: И путь величия ко гробу нас ведет. А вы, наперсники фортуны ослепленны, Напрасно спящих здесь спешите презирать За то, что гробы их непышны и забвенны, Что лесть им алтарей не мыслит воздвигать. Вотще над мертвыми, истлевшими костями Трофеи зиждутся, надгробия блестят; Вотще глас почестей гремит перед гробами — Угасший пепел наш они не воспалят. Ужель смягчится смерть сплетаемой хвалою И невозвратную добычу возвратит? Не слаще мертвых сон под мраморной доскою; Надменный мавзолей лишь персть их бременит. Ах! может быть, под сей могилою таится Прах сердца нежного, умевшего любить, И гробожитель-червь в сухой главе гнездится, Рожденной быть в венце иль мыслями парить! Но просвещенья храм, воздвигнутый веками, Угрюмою судьбой для них был затворен, Их рок обременил убожества цепями, Их гений строгою нуждою умерщвлен. Как часто редкий перл, волнами сокровенный, В бездонной пропасти сияет красотой; Как часто лилия цветет уединенно, В пустынном воздухе теряя запах свой. Быть может, пылью сей покрыт Гампден надменный, Защитник сограждан, тиранства смелый враг; Иль кровию граждан Кромвель необагренный, Или Мильтон немой, без славы скрытый в прах. Отечество хранить державною рукою, Сражаться с бурей бед, фортуну презирать, Дары обилия на смертных лить рекою, В слезах признательных дела свои читать — Того им не дал рок; но вместе преступленьям Он с доблестями их круг тесный положил; Бежать стезей убийств ко славе, наслажденьям И быть жестокими к страдальцам запретил; Таить в душе своей глас совести и чести, Румянец робкия стыдливости терять И, раболепствуя, на жертвенниках лести Дары небесных муз гордыне посвящать. Скрываясь от мирских погибельных смятений, Без страха и надежд, в долине жизни сей, Не зная горести, не зная наслаждений, Они беспечно шли тропинкою своей. И здесь спокойно спят под сенью гробовою — И скромный памятник, в приюте сосн густых, С непышной надписью и рeзьбою простою, Прохожего зовет вздохнуть над прахом их. Любовь на камне сем их память сохранила, Их лета, имена потщившись начертать; Окрест библейскую мораль изобразила, По коей мы должны учиться умирать. И кто с сей жизнию без горя расставался? Кто прах свой по себе забвенью предавал? Кто в час последний свой сим миром не пленялся И взора томного назад не обращал? Ах! нежная душа, природу покидая, Надеется друзьям оставить пламень свой; И взоры тусклые, навеки угасая, Еще стремятся к ним с последнею слезой; Их сердце милый глас в могиле нашей слышит; Наш камень гробовой для них одушевлен; Для них наш мертвый прах в холодной урне дышит, Еще огнем любви для них воспламенен. А ты, почивших друг, певец уединенный, И твой ударит час, последний, роковой; И к гробу твоему, мечтой сопровожденный, Чувствительный придет услышать жребий твой. Быть может, селянин с почтенной сединою Так будет о тебе пришельцу говорить: «Он часто по утрам встречался здесь со мною, Когда спешил на холм зарю предупредить. Там в полдень он сидел под дремлющею ивой, Поднявшей из земли косматый корень свой; Там часто, в горести беспечной, молчаливой, Лежал задумавшись над светлою рекой; Нередко ввечеру, скитаясь меж кустами — Когда мы с поля шли и в роще соловей Свистал вечерню песнь, — он томными очами Уныло следовал за тихою зарей. Прискорбный, сумрачный, с главою наклоненной, Он часто уходил в дубраву слезы лить, Как странник, родины, друзей, всего лишенный, Которому ничем души не усладить. Взошла заря — но он с зарею не являлся, Ни к иве, ни на холм, ни в лес не приходил; Опять заря взошла — нигде он не встречался; Мой взор его искал — искал — не находил. Наутро пение мы слышим гробовое… Несчастного несут в могилу положить. Приблизься, прочитай надгробие простое, Чтоб память доброго слезой благословить». Здесь пепел юноши безвременно сокрыли; Чтo слава, счастие, не знал он в мире сем. Но музы от него лица не отвратили, И меланхолии печать была на нем. Он кроток сердцем был, чувствителен душою — Чувствительным творец награду положил. Дарил несчастных он чем только мог — слезою; В награду от творца он друга получил. Прохожий, помолись над этою могилой; Он в ней нашел приют от всех земных тревог; Здесь всё оставил он, что в нем греховно было, С надеждою, что жив его спаситель — бог. 1802

67. Сельское кладбище

Элегия (Второй перевод из Грея)

Колокол поздний кончину отшедшего дня возвещает; С тихим блеяньем бредет через поле усталое стадо; Медленным шагом домой возвращается пахарь, уснувший Мир уступая молчанью и мне. Уж бледнеет окрестность, Мало-помалу теряясь во мраке, и воздух наполнен Весь тишиною торжественной; изредка только промчится Жук с усыпительно-тяжким жужжаньем, да рог отдаленный, Сон наводя на стада, порою невнятно раздастся; Только с вершины той пышно плющом украшенной башни Жалобным криком сова пред тихой луной обвиняет Тех, кто, случайно зашедши к ее гробовому жилищу, Мир нарушают ее безмолвного, древнего царства. Здесь под навесом нагнувшихся вязов, под свежею тенью Ив, где зеленым дерном могильные хoлмы покрыты, Каждый навек затворяся в свою одинокую келью, Спят непробудно смиренные предки села. Ни веселый Голос прохладно-душистого утра, ни ласточки ранней С кровли соломенной трель, ни труба петуха, ни отзывный Рог — ничто не подымет их боле с их бедной постели. Яркий огонь очага уж для них не зажжется; не будет Их вечеров услаждать хлопотливость хозяйки; не будут Дети тайком к дверям подбегать, чтоб подслушать, нейдут ли С поля отцы, и к ним на колена тянуться, чтоб первый Прежде других схватить поцелуй. Как часто серпам их Нива богатство свое отдавала; как часто их острый Плуг побеждал упорную глыбу; как весело в поле К трудной работе они выходили; как звучно топор их В лесе густом раздавался, рубя вековые деревья! Пусть издевается Гордость над их полезною жизнью, Низкий удел и семейственный мир поселян презирая; Пусть Величие с хладной насмешкой читает простую Летопись бедного; знатность породы, могущества пышность, Всё, чем блестит красота, чем богатство пленяет, всё будет Жертвой последнего часа: ко гробу ведет нас и слава. Кто обвинит их за то, что над прахом смиренным их память Пышных гробниц не воздвигла; что в храмах, по сводам высоким, В блеске торжественном свеч, в благовонном дыму фимиама, Им похвала не гремит, повторенная звучным органом? Надпись на урне иль дышащий в мраморе лик не воротят В прежнюю область ее отлетевшую жизнь, и хвалебный Голос не тронет безмолвного праха, и в хладно-немое Ухо смерти не вкрaдется сладкий ласкательства лепет. Может быть, здесь в могиле, ничем не заметной, истлело Сердце, огнем небесным некогда полное; стала Прахом рука, рожденная скипетр носить иль восторга Пламень в живые струны вливать. Но наука пред ними Свитков своих, богатых добычей веков, не раскрыла, Холод нужды умертвил благородный их пламень, и сила Гением полной души их бесплодно погибла навеки. О! как много чистых, прекрасных жемчужин сокрыто В темных, неведомых нам глубинах океана! Как часто Цвет родится на то, чтоб цвести незаметно и сладкий Запах терять в беспредельной пустыне! Быть может, Здесь погребен какой-нибудь Гампден незнаемый, грозный Мелким тиранам села, иль Мильтон, немой и неславный, Или Кромвель, неповинный в крови сограждaн. Всемогущим Словом сенат покорять, бороться с судьбою, обилье Щедрою сыпать рукой на цветущую область и в громких Плесках отечества жизнь свою слышать — то рок запретил им; Но, ограничив в добре их, равно и во зле ограничил: Не дал им воли стремиться к престолу стезею убийства, Иль затворять милосердия двери пред страждущим братом, Или, коварствуя, правду таить, иль стыда на ланитах Чистую краску терять, иль срамить вдохновенье святое, Гласом поэзии славя могучий разврат и фортуну. Чуждые смут и волнений безумной толпы, из-за тесной Грани желаньям своим выходить запрещая, вдоль свежей, Сладко-бесшумной долины жизни они тихомолком Шли по тропинке своей, и здесь их приют безмятежен. Кажется, слышишь, как дышит кругом их спокойствие неба, Все тревоги земные смиряя, и мнится, какой-то Сердце объемлющий голос, из тихих могил подымаясь, Здесь разливает предчувствие вечного мира. Чтоб праха Мертвых никто не обидел, надгробные камни с простою Надписью, с грубой резьбою прохожего молят почтить их Вздохом минутным; на камнях рука неграмотной музы Их имена и лета написала, кругом начертавши, Вместо надгробий, слова из святого писанья, чтоб скромный Сельский мудрец по ним умирать научался. И кто же, Кто в добычу немому забвению эту земную, Милую, смутную жизнь предавал и с цветущим пределом Радостно-светлого дня расставался, назад не бросая Долгого, томного, грустного взгляда? Душа, удаляясь, Хочет на нежной груди отдохнуть, и очи, темнея, Ищут прощальной слезы; из могилы нам слышен знакомый Голос, и в нашем прахе живет бывалое пламя. Ты же, заботливый друг погребенных без славы, простую Повесть об них рассказавший, быть может кто-нибудь сердцем Близкий тебе, одинокой мечтою сюда приведенный, Знать пожелает о том, что случилось с тобой, и, быть может, Вот что расскажет ему о тебе старожил поседелый: «Часто видали его мы, как он на рассвете поспешным Шагом, росу отряхая с травы, всходил на пригорок Встретить солнце; там, на мшистом, изгибистом корне Старого вяза, к земле приклонившего ветви, лежал он В полдень и слушал, как ближний ручей журчит, извиваясь; Вечером часто, окончив дневную работу, случалось Нам видать, как у входа в долину стоял он, за солнцем Следуя взором и слушая зяблицы позднюю песню; Также не раз мы видали, как шел он вдоль леса с какой-то Грустной улыбкой и что-то шептал про себя, наклонивши Голову, бледный лицом, как будто оставленный целым Светом и мучимый тяжкою думой или безнадежным Горем любви. Но однажды поyтру его я не встретил, Как бывало, на хoлме, и в полдень его не нашел я Подле ручья, ни после в долине; прошло и другое Утро,

и третье; но он не встречался нигде — ни на холме Рано, ни в полдень подле ручья, ни в долине Вечером. Вот мы однажды поутру печальное пенье Слышим: его на кладбище несли. Подойди; здесь на камне, Если умеешь, прочтешь, что о нем тогда написали: Юноша здесь погребен, неведомый счастью и славе; Но при рожденьи он был небесною музой присвоен, И меланхолия знаки свои на него положила. Был он душой откровенен и добр, его наградило Небо: несчастным давал что имел он — слезу; и в награду Он получил от неба самое лучшее — друга. Путник, не трогай покоя могилы: здесь всё, что в нем было Некогда доброго, все его слабости робкой надеждой Преданы в лоно благого отца, правосудного бога». 1839

Вальтер Скотт

68. Замок Смальгольм, или Иванов вечер

До рассвета поднявшись, коня оседлал Знаменитый Смальгольмский барон; И без отдыха гнал, меж утесов и скал, Он коня, торопясь в Бротерстон. Не с могучим Боклю совокупно спешил На военное дело барон; Не в кровавом бою переведаться мнил За Шотландию с Англией он; Но в железной броне он сидит на коне; Наточил он свой меч боевой; И покрыт он щитом; и топор за седлом Укреплен двадцатифунтовой. Через три дни домой возвратился барон, Отуманен и бледен лицом; Через силу и конь, опенен, запылен, Под тяжелым ступал седоком. Анкрамморския битвы барон не видал, Где потоками кровь их лилась, Где на Эверса грозно Боклю напирал, Где за родину бился Дуглас; Но железный шелом был иссечен на нем, Был изрублен и панцирь и щит, Был недавнею кровью топор за седлом, Но не aнглийской кровью покрыт. Соскочив у часовни с коня за стеной, Притаяся в кустах, он стоял; И три раза он свистнул — и паж молодой На условленный свист прибежал. «Подойди, мой малютка, мой паж молодой, И присядь на колена мои; Ты младенец, но ты откровенен душой, И слова непритворны твои. Я в отлучке был три дни, мой паж молодой; Мне теперь ты всю правду скажи: Что заметил? Что было с твоей госпожой? И кто был у твоей госпожи?» «Госпожа по ночам к отдаленным скалам, Где маяк, приходила тайком (Ведь огни по горам зажжены, чтоб врагам Не прокрасться во мраке ночном). И на первую ночь непогода была, И без умолку филин кричал; И она в непогоду ночную пошла На вершину пустынную скал. Тихомолком подкрался я к ней в темноте; И сидела одна — я узрел; Не стоял часовой на пустой высоте; Одиноко маяк пламенел. На другую же ночь — я за ней по следам На вершину опять побежал — О творец, у огня одинокого там Мне неведомый рыцарь стоял. Подпершися мечом, он стоял пред огнем, И беседовал долго он с ней; Но под шумным дождем, но при ветре ночном Я расслушать не мог их речей. И последняя ночь безненастна была, И порывистый ветер молчал; И к маяку она на свиданье пошла; У маяка уж рыцарь стоял. И сказала (я слышал): „В полуночный час, Перед светлым Ивановым днем, Приходи ты; мой муж не опасен для нас; Он теперь на свиданьи ином; Он с могучим Боклю ополчился теперь; Он в сражении забыл про меня — И тайком отопру я для милого дверь Накануне Иванова дня“. „Я не властен прийти, я не должен прийти, Я не смею прийти (был ответ); Пред Ивановым днем одиноким путем Я пойду… мне товарища нет“. „О, сомнение прочь! безмятежная ночь Пред великим Ивановым днем И тиха и темна, и свиданьям она Благосклонна в молчаньи своем. Я собак привяжу, часовых уложу, Я крыльцо пересыплю травой, И в приюте моем, пред Ивановым днем, Безопасен ты будешь со мной“. „Пусть собака молчит, часовой не трубит И трава не слышна под ногой, — Но священник есть там; он не спит по ночам; Он приход мой узнает ночной“. „Он уйдет к той поре: в монастырь на горе Панихиду он позван служить, — Кто-то был умерщвлен; по душе его он Будет три дни поминки творить“. Он нахмурясь глядел, он как мертвый бледнел, Он ужасен стоял при огне. „Пусть о том, кто убит, он поминки творит: То, быть может, поминки по мне. Но полуночный час благосклонен для нас: Я приду под защитою мглы“. Он сказал… и она… я смотрю… уж одна У маяка пустынной скалы». И Смальгольмский барон, поражен, раздражен, И кипел, и горел, и сверкал. «Но скажи наконец, кто ночной сей пришлец? Он, клянусь небесами, пропал!» «Показалося мне при блестящем огне: Был шелом с соколиным пером, И палаш боевой на цепи золотой, Три звезды на щите голубом». «Нет, мой паж молодой, ты обманут мечтой; Сей полуночный, мрачный пришлец Был не властен прийти: он убит на пути; Он в могилу зарыт, он мертвец». «Нет! не чудилось мне; я стоял при огне И увидел, услышал я сам, Как его обняла, как его назвала: То был рыцарь Ричард Кольдингам». И Смальгольмский барон, изумлен, поражен, И хладел, и бледнел, и дрожал. «Нет! в могиле покой: он лежит под землей, Ты неправду мне, паж мой, сказал. Где бежит и шумит меж утесами Твид, Где подъемлется мрачный Эльдон, Уж три ночи, как там твой Ричард Кольдингам Потаенным врагом умерщвлен. Нет! сверканье огня ослепило твой взгляд; Оглушен был ты бурей ночной; Уж три ночи, три дня, как поминки творят Чернецы за его упокой». Он идет в ворота, он уже на крыльце, Он взошел по крутым ступеням На площадку, и видит: с печалью в лице Одиноко-унылая там Молодая жена — и тиха и бледна, И в мечтании грустном глядит На поля, небеса, на Мертонски леса, На прозрачно бегущую Твид. «Я с тобою опять, молодая жена». — «В добрый час, благородный барон. Что расскажешь ты мне? Решена ли война? Поразил ли Боклю иль сражен?» «Англичанин разбит; англичанин бежит С Анкрамморских кровавых полей; И Боклю наблюдать мне маяк мой велит И беречься недобрых гостей». При ответе таком изменилась лицом, И ни слова… ни слова и он; И пошла в свой покой с наклоненной главой, И за нею суровый барон. Ночь покойна была, но заснуть не дала. Он вздыхал, он с собой говорил: «Не пробудится он; не подымется он; Мертвецы не встают из могил». Уж заря занялась; был таинственный час Меж рассветом и утренней тьмой; И глубоким он сном пред Ивановым днем Вдруг заснул близ жены молодой. Не спалося лишь ей, не смыкала очей… И бродящим, открытым очам, При лампадном огне, в шишаке и броне Вдруг явился Ричард Кольдингам. «Воротись, удалися», — она говорит. «Я к свиданью тобой приглашен; Мне известно, кто здесь, неожиданный, спит, — Не страшись, не услышит нас он. Я во мраке ночном потаенным врагом На дороге изменой убит; Уж три ночи, три дня, как монахи меня Поминают — и труп мой зарыт. Он с тобой, он с тобой, сей убийца ночной! И ужасный теперь ему сон! И надолго во мгле на пустынной скале, Где маяк, я бродить осужден; Где видалися мы под защитою тьмы, Там скитаюсь теперь мертвецом; И сюда с высоты не сошел бы… но ты Заклинала Ивановым днем». Содрогнулась она и, смятенья полна, Вопросила: «Но что же с тобой? Дай один мне ответ — ты спасен ли, иль нет?..» Он печально потряс головой. «Выкупается кровью пролитая кровь, — То убийце скажи моему. Беззаконную небо карает любовь, — Ты сама будь свидетель тому». Он тяжелою шуйцей коснулся стола; Ей десницею руку пожал — И десница как острое пламя была, И по членам огонь пробежал. И печать роковая в столе вожжена: Отразилися пальцы на нем; На руке ж — но таинственно руку она Закрывала с тех пор полотном. Есть монахиня в древних Драйбургских стенах: И грустна и на свет не глядит; Есть в Мельрозской обители мрачный монах: И дичится людей и молчит. Сей монах молчаливый и мрачный — кто он? Та монахиня — кто же она? То убийца, суровый Смальгольмский барон; То его молодая жена. 1822

Роберт Саути

69. Суд божий над епископом

Были и лето и осень дождливы; Были потоплены пажити, нивы; Хлеб на полях не созрел и пропал; Сделался голод, народ умирал. Но у епископа, милостью неба, Полны амбары огромные хлеба; Жито сберег прошлогоднее он: Был осторожен епископ Гаттон. Рвутся толпой и голодный и нищий В двери епископа, требуя пищи; Скуп и жесток был епископ Гаттон: Общей бедою не тронулся он. Слушать их вопли ему надоело; Вот он решился на страшное дело: Бедных из ближних и дальних сторон, Слышно, скликает епископ Гаттон. «Дожили мы до нежданного чуда: Вынул епископ добро из-под спуда; Бедных к себе на пирушку зовет», — Так говорил изумленный народ. К сроку собралися званые гости, Бледные, чахлые, кожа да кости; Старый, огромный сарай отворен, В нем угостит их епископ Гаттон. Вот уж столпились под кровлей сарая Все пришлецы из окружного края… Как же их принял епископ Гаттон? Был им сарай и с гостями сожжен. Глядя епископ на пепел пожарный, Думает: будут мне все благодарны; Разом избавил я шуткой моей Край наш голодный от жадных мышей. В замок епископ к себе возвратился, Ужинать сел, пировал, веселился, Спал, как невинный, и снов не видал… Правда! но боле с тех пор он не спал. Утром он входит в покой, где висели Предков портреты, и видит, что съели Мыши его живописный портрет, Так, что холстины и признака нет. Он обомлел; он от страха чуть дышит… Вдруг он чудесную ведомость слышит: «Наша округа мышами полна, В житницах съеден весь хлеб до зерна». Вот и другое в ушах загремело: «Бог на тебя за вчерашнее дело! Крепкий твой замок, епископ Гаттон, Мыши со всех осаждают сторон». Ход был до Рейна от замка подземный; В страхе епископ дорогою темной К берегу выйти из замка спешит, «В Реинской башне спасусь», — говорит. Башня из реинских вод подымалась; Издали острым утесом казалась, Грозно из пены торчащим, она; Стены кругом ограждала волна. В легкую лодку епископ садится; К башне причалил, дверь запер и мчится Вверх по гранитным крутым ступеням; В страхе один затворился он там. Стены из стали казалися слиты, Были решетками окна забиты, Ставни чугунные, каменный свод, Дверью железною запертый вход. Узник не знает, куда приютиться; На пол, зажмурив глаза, он ложится… Вдруг он испуган стенаньем глухим: Вспыхнули ярко два глаза над ним. Смотрит он… кошка сидит и мяучит; Голос тот грешника давит и мучит; Мечется кошка; невесело ей: Чует она приближенье мышей. Пал на колени епископ и криком Бога зовет в исступлении диком. Воет преступник… а мыши плывут… Ближе и ближе… доплыли… ползут. Вот уж ему в расстоянии близком Слышно, как лезут с роптаньем и писком; Слышно, как стену их лапки скребут; Слышно, как камень их зубы грызут. Вдруг ворвались неизбежные звери; Сыплются градом сквозь окна, сквозь двери, Спереди, сзади, с боков, с высоты… Что тут, епископ, почувствовал ты? Зубы об камни они навострили, Грешнику в кости их жадно впустили, Весь по суставам раздернут был он… Так был наказан епископ Гаттон. 1831

Антуан-Венсан Арно

70. Листок

От дружной ветки отлученный, Скажи, листок уединенный, Куда летишь?.. — «Не знаю сам; Гроза разбила дуб родимый; С тех пор, по долам, по горам По воле случая носимый, Стремлюсь, куда велит мне рок, Куда на свете всё стремится, Куда и лист лавровый мчится И легкий розовый листок». 1818

Иоганн Вольфганг Гете

71. К месяцу

Снова лес и дол покрыл Блеск туманный твой: Он мне душу растворил Сладкой тишиной. Ты блеснул… и просветлел Тихо темный луг, — Так улыбкой наш удел Озаряет друг. Скорбь и радость давних лет Отозвались мне, И минувшего привет Слышу в тишине. Лейся, мой ручей, стремись! Жизнь уж отцвела; Так надежды пронеслись; Так любовь ушла. Ах! то было и моим, Чем так сладко жить; То, чего, расставшись с ним, Вечно не забыть. Лейся, лейся, мой ручей, И журчанье струй С одинокою моей Лирой согласуй. Счастлив, кто от хлада лет Сердце охранил, Кто без ненависти свет Бросил и забыл, Кто делuт с душой родной, Втайне от людей, То, что презрено толпой Или чуждо ей. 1817

72.

Кто слез на хлеб свой не ронял, Кто близ одра, как близ могилы, В ночи, бессонный, не рыдал, — Тот вас не знает, вышни силы! На жизнь мы брошены от вас! И вы ж, дав знаться нам с виною, Страданью выдаете нас, Вину преследуете мздою. 1816

73. Утешение в слезах

«Скажи, что так задумчив ты? Всё весело вокруг; В твоих глазах печали след: Ты, верно, плакал, друг?» «О чем грущу, то в сердце мне Запало глубоко; А слезы… слезы в сладость нам; От них душе легко». «К тебе ласкаются друзья, Их ласки не дичись; И что бы ни утратил ты, Утратой поделись». «Как вам, счастливцам, то понять, Что понял я тоской? О чем… но нет! оно мое, Хотя и не со мной». «Не унывай же, ободрись; Еще ты в цвете лет; Ищи — найдешь; отважным, друг, Несбыточного нет». «Увы! напрасные слова! Найдешь — сказать легко; Мне до него, как до звезды Небесной, далеко». «На что ж искать далеких звезд? Для неба их краса; Любуйся ими в ясну ночь, Не мысля в небеса». «Ах! я любуюсь в ясный день; Нет сил и глаз отвесть; А ночью… ночью плакать мне, Покуда слезы есть». 1817