Мастера русского стихотворного перевода. Том 1

Пушкин Александр Сергеевич

Н. И. Гнедич

Анакреон

57. Кузнечик

О счастливец, о кузнечик, На деревьях на высоких Каплею росы напьешься И как царь ты распеваешь. Всё твое, на что ни взглянешь, Что в полях цветет широких, Что в лесах растет зеленых. Друг смиренный земледельцев, Ты ничем их не обидишь; Ты приятен человекам, Лета сладостный предвестник; Музам чистым ты любезен, Ты любезен Аполлону: Дар его — твой звонкий голос. Ты и старости не знаешь, О мудрец, всегда поющий, Сын, жилец земли невинный, Безболезненный, бескровный, Ты почти богам подобен! 1822

Никола Жильбер

58. К провидению

Пред

богом милости я сердце обнажил: Он призрел на мое крушенье; Уврачевал мой дух и сердце укрепил; Несчастных любит провиденье. Уже я слышал крик враждебных мне сердец: Погибни он во мраке гроба! Но милосердый бог воззвал мне как отец: «Хвала тебе презренных злоба! Друзья твои — льстецы, коварство — их язык, Обман невинности смиренной; Тот, с кем ты хлеб делил, бежит продать твой лик, Его коварством очерненный. Но за тебя на них восстановлю я суд Необольстимого потомства; И на челе своем злодеи не сотрут Печати черной вероломства». Я сердце чистое, как жертву для небес, Хранил любви в груди суровой; И за годы тоски, страдания и слез Я ждал любви, как жизни новой; И что ж? произнося обет ее святой, Коварно в грудь мне нож вонзали; И, оттолкнув меня, убитого тоской, На гроб с улыбкой указали. Увы, минутный гость я на земном пиру, Испивши горькую отраву, Уже главу склонял ко смертному одру, Возненавидя жизнь и славу. Уже в последний раз приветствовать я мнил Великолепную природу. Хвала тебе, мой бог! ты жизнь мне возвратил, И сердцу гордость и свободу! Спасительная длань, почий еще на мне! Страх тайный всё еще со мною: От бури спасшийся пловец и по земле Ступает робкою стопою; А я еще плыву, и бездны подо мной! Быть может, вновь гроза их взроет; Синеющийся брег вновь затуманит мглой И свет звезды моей сокроет. О провидение! ты, ты мой зыбкий челн Спасало, бурями гонимый; Не брось еще его, средь новых жизни волн, До пристани — уже мне зримой. 1819

Андре Шенье

59. Терентинская дева

Стенайте, алкионы! О птицы нежные, любимицы наяд, Стенайте! ваши стоны Окрестные брега и волны повторят. Не стало, нет ее, прекрасной Эвфрозины! Младую нес корабль на берег Камарины; Туда ее Гимен с любовью призывал: Невесту там жених на праге дома ждал. При ней, на брачный день, хранил ковчег кедровый Одежды светлые и девы пояс новый, И перлы для груди, и злато для перстов, И благовонные мастики для власов. Но, как Ниобы дочь, невинная душою, На путь покрытая одеждою простою, Фиалковым венком и ризою льняной, На палубе, одна, стояла и мольбой Звала попутный ветр и мирные светила. Но вихорь налетел и, грянувши в ветрила, Невесту обхватил, корабль качнул: о страх! Она уже в волнах!.. Она уже в волнах, младая Эвфрозина! Помчала мертвую глубокая пучина. Фетида, сжаляся, ее из бездн морских Выносит бледную в объятиях своих. На крик сестры, толпой, сквозь влажные громады, Всплывают юные поверх зыбей наяды; Несут бездушную, кладут под кипарис; Там — принял девы прах зефиров тихий мыс; Там — нимфы, воплями собрав подруг далеких, И нимф густых лесов, и нимф полей широких, И распустив власы, над холмом гробовым Весь огласили брег стенанием своим. Увы! напрасно ждал тебя жених печальный; Ты не украсилась одеждою венчальной; Твой перстень с женихом тебя не сочетал, И кудрей девственных венец не увенчал! 1822

Джордж Гордон Байрон

60. Мелодия

Душе моей грустно! Спой песню, певец! Любезен глас арфы душе и унылой. Мой слух очаруй ты волшебством сердец, Гармонии сладкой всемощною силой. Коль искра надежды есть в сердце моем, Ее вдохновенная арфа пробудит; Когда хоть слеза сохранилася в нем, Прольется, и сердце сжигать мне не будет. Но песни печали, певец, мне воспой: Для радости сердце мое уж не бьется; Заставь меня плакать, иль долгой тоской Гнетомое

сердце мое разорвется! Довольно страдал я, довольно терпел; Устал я! — Пусть сердце или сокрушится И кончит земной мой несносный удел, Иль с жизнию арфой златой примирится. 1824

Из клефтических песен

61. Олимп

Содержание и примечания

Это одна из древнейших и лучшая из клефтических песен, в собрании г. Фориеля напечатанных. В сочинении и подробностях ее видно, более нежели в других, дикой смелости воображения и тех дерзких порывов гения, той сильной простоты, которые составляют свойство сих произведений. Фориель предполагает, что она сочинена в Фессалии, но известна в целой Греции. Французский издатель из трех разных копий составлял текст; но в его издании опущены стих 2-й и 9-й, которые, по совету отца Экономоса, я внес как принадлежащие сей песни и дающие оной больше ясности. 2-й из них: И первый за сабли, за ружья другой означает спор за сражающихся саблями и ружьями. Киссав — нынешнее название горы Пелиона; коньяры — племя магометан, самое презренное у греков; Ксеромер и Луру — арматолики в Акарнании.

Олимп

Заспорили горы, Олимп и Киссав, И первый за сабли, за ружья другой. Олимп обернулся, к Киссаву шумит: Молчи, пресмыкайся во прахе, Киссав, Не раз оскверненный коньяра ногой! Я славен в подлунной, Олимп я седой! Высок я, на мне сорок две головы; Я шумен, струю шестьдесят два ключа; Где ключ лишь — тут знамя, где дерево — клефт. Сидит у меня на вершине орел, В когтях у орла — голова храбреца. Клюет он ее и расспрашивает: «Что сделала ты, удалая глава? За что, как у грешного, срублена с плеч?» — «Съедай мою молодость, птица орел, Съедай мою храбрость; твой подрастут И крылья на локоть и когти на пядь! В Ксерoмере, в Лyру я был арматол И клефт на Олимпе двенадцать годов; Сто аг истребил я, сто сел их сожег, А турок, албанцев, положенных мной… Их множество, птица, и счета им нет. Но жребий пришел мой — лег в битве и я!»

62 — 63. Буковалл и Иван Стафа

Содержание и примечания

Буковалл — один из славнейших капитанов клефтских; он был из Акарнании, сражался с турками в горах Аграфских и прославился своею победою над Вели, дедом известного Али-паши. Керассово и Кенурио — деревни, между которыми сражается Буковалл. Первые три стиха сей песни сделались общими в поэзии клефтической, тем образцом приступов для однородных песен, о которых говорено во введении. Пукевиль также напечатал сию песню в своем «Путешествии в Грецию» (т. 3, ст. 16), но со списка, как видно, дурного, искаженную, лишенную всякого смысла, и удивляется, отчего она так славна в Греции, любима шипетарами и производит, как говорит сам, магическое действие над албанцами-христианами. Песня «Иван Стафа» занимательна, сколько по родству героя с Буковаллом, столько и по содержанию: другой о морских клефтах в собрании не находится.

Буковалл

Что за шум, что за гром раздается кругом? Не быков ли то бьют, не зверей ли травят? Нет, то бьют не быков, не зверей то травят: То сражается с турками клефт Буковалл, И сражается он против тысячи их; От Керассово дым до Кенурио лег, Белокурая дева кричит из окна: «Перестань, Буковалл, воевать и стрелять; Пусть уляжется пыль, пусть поднимется дым, Сосчитаем, узнаем, скольких у нас нет». Сосчиталися турки — их нет пятисот; Сосчиталися клефты — троих не дочлись. Отлучились с побоища два храбреца: За водою один, за едою другой; А третий, храбрейший, стоит под ружьем.

Стафа

Черный корабль у Кассандры брегов разъезжал: Черные парусы, флаг голубой развевал; Встречу корвета под флагом багровым летит: «Сдайся! спусти паруса!» — налетая, кричит. «Я не сдаюсь, не спускаю моих парусов! К вам не жена, не невеста пришла на поклон: Зять Буковалла пред вами, Иван я Стафа. Бросить канаты, товарищи, нос наперед! Бейте неверных! пролейте турецкую кровь!» Турки навстречу, и сшибся с корветой корабль. Первый Стафа устремляется, с саблей в руках. Кровь через палубу хлещет, багровеет зыбь; «Алла!» — неверные взвыли и храбрым сдались.

64. Последнее прощание клефта

Содержание и примечания

Должно предполагать, что два клефта, врагами или каким-либо случаем, принуждены были удалиться от родины; а область другая — для грека чужбина, земля печальная, которой он никогда не именует, не прибавя эпитета ?????, пустынная, эпитета, выражающего вместе и сожаление обо всем сладостном, что должно в ней терять, и предчувствие всего ужасного, чего должно ожидать в ней. Оба, пробираясь, надобно думать, на родину, приходят к возвышению; внизу бежит река, которую переплыть должно. И вдруг один из них, каким случаем — поэт оставил в неизвестности, поражен смертию внезапною. — «Конец песни, — замечает издатель французский, — отличается невинностью (naivete), немного странною, но он совершенно во вкусе народа греческого». — Кому из русских конец сей не напомнит последних стихов лучшей между старинными нашими песнями: