Мастера русского стихотворного перевода. Том 1

Пушкин Александр Сергеевич

В. Г. Тепляков

Иоганн Вольфганг Гете

177.

Я твой, я твой, когда огонь Востока Моря златит; Я твой, я твой, когда сафир потока Луна сребрит. Я зрю тебя, когда в час утра бродит Туман седой; В глухую ночь, когда пришлец находит Приют святой. Ты мне слышна, когда в реке игривой Журчит струя; Слышна, когда в дубраве молчаливой Блуждаю я. Светило ль дня над морем умирает В стране чужой — И в хоре звезд рубиновых мелькает Мне образ твой! <1828>

Из народной поэзии

178. Румилийская песня

Меж тем, как ты, мой соловей, Поешь любовь в стране далекой — Отрава страсти одинокой Горит огнем в душе моей! Я вяну; пены волн морских Стал цвет ланит моих бледнее; Ты помнишь — яркий пурпур их Был русских выстрелов алее! Приди ж, о милый, усладить Тоску любви, души томленье; Приди хоть искрой наслажденья Больное сердце оживить! Блестящий взор твоих очей Острей и ярче стали бранной; Свежей

росы, огня живей Твой поцелуй благоуханный! О милый! пусть растает вновь Моя душа в твоем лобзаньи; Приди, допей мою любовь, Допей ее в моем дыханьи! Прилипну я к твоим устам, И всё тебе земное счастье, И всей природы сладострастье В последнем вздохе передам! Приди ж, о милый, усладить Мою тоску, мое томленье; Иль дай мне яд любви допить — И не страшися преступленья! <1832>

179. Татарская песня

О роза юная, зачем Весны твоей дыханье Пьет хана старого гарем, Как гурии лобзанье? Пусть ясен огнь твоих очей, Пускай их стрелы метки — Ты в золотой тюрьме своей Как птичка в пышной клетке! Однажды, утренней зарей, Прекрасная купалась; Играла с резвою струей, За блеском волн гонялась. Горела пена на власах, Подобно пышной сетке, — Свободен ты, жемчужный прах, А дева — птичка в клетке! Граната спелая бледней Ланит ее огнистых, Ветвь кипарисная светлей Кудрей ее струистых; Но что ж всегда, везде она — В саду, в густой беседке, В златом гареме — всё грустна, Как птичка в пышной клетке?.. Иль грусть любви в душе таит Наш ангел черноокий, Иль сердце бедное болит По родине далекой?.. Так наш байдарский соловей Пел на лавровой ветке: Он счастлив вольностью своей, А дева — птичка в клетке! <1832>

Джордж Гордон Байрон

180. Вакхическая песня

Наполним бокалы; я жаждой такой Досель никогда не томился; О, выпьем же! — Кто не пивал под луной, За чашей с людьми не мирился? Всё в пестрой сей жизни коварный обман, — Лишь ты без обмана, шипучий стакан! Всего на пиру я у жизни вкусил; Душой перед черными таял очами; Любил я. — О! кто на земле не любил? Но, милыми кто ж обаянный устами, Всю цену блаженства изведал вполне, Доколе он страсти томился в огне? В те годы, когда наш младой идеал Без крыльев нам дружество кажет, Ласкал я друзей. — Кто своих не ласкал? Но кто же теперь нам докажет, Что так ему верны бывали друзья, Как ты, винограда златая струя? Любви изменяет нам часто звезда, Для дружбы душа холодеет. Лишь ты неизменен, наш нeктар, всегда! Становишься стар ты. — И кто ж не стареет? Но кто же, как ты, похвалиться бы мог, Что годы сугубят в нем сил кипяток? Девичьим ли сердцем кто в жизни счастлив — Соперник уж нашего близок кумира: И вот мы ревнивы. — Но кто ж не ревнив? В тебе лишь гармония мира! О чаша, чем больше счастливых тобой, Тем каждый твой рыцарь довольней судьбой! Когда, с летом жизни, для наших сердец Разгул милых шалостей гибнет, К бутылке мы рвемся душой наконец, И вдруг постигаем, — но кто ж не постигнет, Что истины яркой теперь, как всегда, На дне лишь бутылки играет звезда? Когда отворился Пандоры сундук И радость исчезла прямая, Осталась надежда, бальзамом от мук. Да, да! лишь надежда златая! Но что нам в ее обольстительном сне: Рой благ досундучных у чаши на дне! Да зреет же вечно в садах виноград! Когда мы с своей распростимся весною, Вино, постарев, наш утешит закат. Умрем мы. — Но кто ж не умрет под луною? Тогда на Олимпе нас примет Зевес, И Геба наполнит фиалы небес! <1836>

Пьер-Жан Беранже

181. Моя старушка

Придет пора — твой май отзеленеет; Придет пора — я мир покину сей; Ореховый твой локон побелеет; Угаснет блеск агатовых очей. Смежи мой взор; но дней своих зимою Моей любви ты лето вспоминай; И, добрый друг, стихи мои порою Пред камельком трескучим напевай. Когда, твои морщины вопрошая О розах мне сиявшей красоты, Захочет знать белянка молодая: Чью так любовь оплакиваешь ты? — Минувших дней блесни тогда весною, Жар наших душ на лютне передай; И, добрый друг, стихи мои порою Пред камельком трескучим напевай. «Как, — спросят, — жил покойный твой любовник: Лисицею, иль волком иногда; У двери ль был торчавший он чиновник?» Главу подъяв, ответствуй: никогда! Мой дерзкий смех над бешеной судьбою, Мой тайный плач ты внукам передай; И, добрый друг, стихи мои порою Пред камельком трескучим напевай. Поведай ты, как ураган жестокий На всех морях крушил мою корму; Как между тем под молниями рока Лишь горю льстил твой путник одному. О! расскажи, как сирой он душою В твоей любви единый ведал рай; И, добрый друг, стихи мои порою Пред камельком трескучим напевай. Когда, грустя, ты дряхлыми перстами Коснешься струн поэта своего, И каждый раз, как вешними цветами Обвить портрет задумаешь его, — Пари в тот мир ты набожной душою, Где для любви настанет вечный май; И, добрый друг, стихи мои порою Пред камельком трескучим напевай. <1836>

В. И. Туманский

Эварист Парни

182. Романс

Аслега, друг преступный, но прекрасный! Увидеться с тобою я спешил; Я бросил меч, и латы положил, Но ах! забыт тобой Иснель несчастный. Прощай — иду… в чужих странах терпеть, Любить тебя, любить и умереть. Вкушай иной любови наслажденья, В веселии живи, забудь о мне; Пусть буду я томиться в тишине — Ты совести не чувствуй угрызенья! Неверна ты — во мне измены нет, И жребий мой любить и умереть! Но счастие дано ли преступленью?.. Беспечная! страшись любви младой: Она как лед неверный — под собой Пучину бед скрывает и мученья. Прощай… спешу… надежды боле нет — Мне суждено: любить и умереть! 1819

Вольтер

183. К Сидевиллю

Ты мне велишь пылать душою; Отдай

же мне любови дни И мой закат соедини С моею утренней зарею! Я бросил Вакховы края, Эрота ветреное племя; От них безжалостное время Уводит за руку меня. Кто удержать его посмеет? Нет! Покоряюся ему, — И жить нерадостно тому, Кто жить по летам не умеет. Оставим юношам вино, Затеи, игры, заблужденья! Мы только два живем мгновенья: Пусть будет мудрости одно! Иль навсегда вы убежали, Беспечность, радость, от меня? В вас находил отраду я В моей доверчивой печали. Ах! дважды ждет кончина нас: Забыть любовь, не быть любимым, — Вот смерть с мученьем нестерпимым! Окончить дни — отрадный час! Так я оплакивал измену Мятежных, юношеских дней И жизни невозвратной цену Как будто чувствовал живей. Тогда с небес своих нежданно На глас мой дружба низошла: Она душе непостоянной Отрадна, как любовь, была. Прельщенный гостьею моею И светом озарен ея, Пошел за ней; но плакал я, Что мог идти я лишь за нею. 1822

Шарль-Юбер Мильвуа

184. Падение листьев

С дерев на поздний злак полей Листы поблеклые опали, Дубравы без теней стояли, Молчал пустынный соловей. Недугом и тоской томимый, Тех мест страдалец молодой В последний раз стране родимой Вверял печальный голос свей. «Простите, холмы и долины, Прости, шумливая река, Я слышу весть моей кончины В паденьи каждого листка. О роковое прорицанье! Я не забыл твой страшный глас: „Узришь ты рощей увяданье, Но их узришь в последний раз. Трепещет кипарис священный! Уже над головой твоей, Суровой смерти обреченной, Склонил он сень своих ветвей. Твой краткий век — был сон лукавый: Увянешь ты во цвете дней, Скорей, чем лист твоей дубравы, Скорей, чем злак твоих полей“. Сбылось! своим дыханьем хладным Болезнь подула на меня, И сном неясным, безотрадным Промчалась молодость моя. Шуми, валися, лист минутный, Шуми, вались с родных ветвей, Засыпь, сокрой мой холм приютный От взоров матери моей. Но если дева, мне драгая, Под покрывалом, в тишине, Как призрак из-за древ мелькая, На грустный холм придет ко мне, И плакать простодушно будет И робко вымолвит: люблю! — Пусть легкий шорох твой пробудит Тень благодарную мою…» Сказал — и тихо удалился, Наутро юноша погас; Но холм заветный в тихий час От нежной матери не скрылся: Напрасен был страдальца глас! И часто зрелась там у древа Мать безутешная в слезах; А с милой лаской на устах Туда не приходила дева. 1823

М. Д. Деларю

Виктор Гюго

185.

Когда б я был царем всему земному миру, Волшебница! тогда б поверг я пред тобой Всё то, что власть дает народному кумиру: Державу, скипетр, трон, корону и порфиру За взор, за взгляд единый твой! И если б богом был — селеньями святыми Клянусь, — я отдал бы прохладу райских струй, И сонмы ангелов с их песнями живыми, Гармонию миров и власть мою над ними За твой единый поцелуй! <1834>

Фридрих Шиллер

186. К музе

Чем бы я был без тебя, не знаю; но видеть ужасно, Как миллионы людей здесь прозябают без муз! 187. Младенец в колыбели Крошка! теперь для тебя колыбель как небо просторна; Но возмужай — целый мир будет тесен тебе! <1835>

Овидий

188. Четыре века

Перворожденный был век золотой; не из страха к отмщенью, Доброю волею он без законов блюл честность и правду. Казни и страха в нем не было; знаков угрозных закона Медь не носила еще, и просителей сонм не страшился Уст судии: без охраны в тот век безопасны все были. С горной своей высоты, к посещению чуждых пределов, Сoсна еще не сходила тогда на кристальные волны: Кроме своих берегов, иного не ведали люди. Рвом крутым города опоясывать не было нужды; Труб из меди прямой, и рогов из согнутой меди, Ни шишаков, ни мечей не имелось. С войной незнакомы, Мысли спокойные всюду рождали покой безмятежный. Девственной груди земли не терзали ни грабли, ни рало: Нужное всё сама по себе она приносила. Пищей, без всяких усилий рожденной, довольные люди То с деревьев плоды, то с гор землянику сбирали, Также и корн, и прильнувшую к диким кустам шелковицу; Брали и желудь, с ветвистого древа Зевеса спадавший. Вечной весной наслаждалась земля, и зефир тиховейный Теплым дыханьем ласкался к цветам, не из семени росшим. Быстро земля, не распахана быв, плоды приносила, И без возделки поля белели богатою жатвой. Реки иные млеко, другие же нeктар струили, И из зеленого ясеня капали желтые соты. После, когда был Сатурн во мрачный Тартар низвержен, Миром Юпитер владел; серебряный век наступил с ним, Худший златого, но драгоценнейший медного века. В оный Юпитером прежнее время весны сократилось: На зиму, лето, неравные осени, краткие весны — Так на четыре пространства разбил он течение года. Тут впервые зноем сухим распалившийся воздух Вспыхнул: впервые вода сгустилась от ветров холодных. Люди в жилища вошли: жилищем же были пещеры, Или густые кусты и лозы, скрепленные лыком. В век тот впервые Церерино семя в браздах протяженных Было зарыто, и под ярмом волы застонали. Первым истекшим векам последовал третий — из меди, Духом свирепый и более склонный ко браням ужасным, Но не злодейский еще. Последний был твердый железный. В век сей, из худшей руды сотворенный, ворвались незапно Все беззакония; стыд же и правда и честность исчезли. Место их заступили тогда и обман и коварство, Разные козни, насильство и гнусная склонность к стяжанью. Парус по ветрам простер хорошо их доселе не знавший Кормчий; и сосны, стоявшие долго на горных вершинах, С них низошли, и корабль полетел по волнам незнакомым. Землю, всем общую прежде, как ныне свет солнца и воздух, Долгою гранью означил тогда межевщик осторожный. Уж не одних только жатв, не одной только пищи обильной Требовал смертный в тот век от земли, но проник в ее недра: То, что сокрыла она и к Стигийским приблизила теням, Было отрыто людьми, и богатствами зло поощрилось. Вдруг вредоносная сталь и ее вредоноснее — злато Вышли: родилась война, губящая сталью и златом, И в окровавленной длани ее зазвенело оружье. Стали хищеньями жить; скиталец врага зрел в скитальце, Тесть в своем зяте; и братьев любовь почиталась за редкость. Смертью грозили жене своей муж, супруга супругу; Бледные яды суровые мачехи смешивать стали; Сын преждевременно начал считать родителя годы; В прах благочестье легло, и от стран, дымящихся кровью, Из небожителей дева Астрея последняя скрылась. <1835>