Мастера русского стихотворного перевода. Том 1

Пушкин Александр Сергеевич

Андре Шенье

211.

Зоилы! Критики венчанные! Идите! Вот вам мои стихи: браните! говорите, Что муза у меня дерзка иль холодна, Что стих мой нехорош, что рифма неполна! Я с умыслом грешил. Мне брань от вас — отрадна, А ваша похвала была бы мне досадна. В академических венцах вы иногда Похожи на царя фригийского, когда Трещит у вас в руках элегия иль ода. О, если б демон — друг всего людского рода — Вам вздернул руку вверх в то время, чтобы вы Почуяли, своей коснувшись головы, Как черствый педантизм, оцепенив вам души, Меж листьями венцов вытягивает уши.

212.

Нет, гнев любовника не стоек. Если б ты Увидел милую, когда в слезах сознанья Она, горя огнем стыдливой красоты, Сама себя винит и сыплет оправданья, — Когда, без низких просьб, твоей пощады весть Ей хочется скорей в глазах твоих прочесть, И, косы распустив, открыв уста, без речи, Как будто невзначай приобнажая плечи, По-видимому, вновь еще сильней любя, Она возводит взор молящий на тебя, — Ты б вмиг, чтобы ее избавить от терзаний, Прощенье пролил ей потоками лобзаний.

Огюст Барбье

213. Дант

Дант! Старый гибеллин! Пред этой маской, снятой, Страдалец, с твоего бессмертного лица, Я робко прохожу, и, трепетом объятый, Я, мнится, вижу всю судьбу и жизнь певца: Так сила гения и злая сила рока Вожгла свою печать в твой строгий лик глубоко. Под узкой шапочкой, вдоль твоего чела, Чертою резкою морщина пролегла: Зачем морщина та углублена так едко? Бессонниц ли она иль времени отметка? Не в униженье ли проклятий страшный гул, Изгнанник, ты навек в устах своих замкнул? Не должен ли твоих последних мыслей сшибки В улыбке уст твоих я видеть и следить? Недаром к сим устам язвительность улыбки Смерть собственной

рукой решилась пригвоздить! Иль это над людьми усмешка сожаленья? О, смейся: гордый смех сурового презренья К ничтожеству земли — тебе приличен, Дант. Родился в знойной ты Флоренции, гигант, Где острые кремни родной тебе дороги От самых детских дней тебе язвили ноги; Где часто видел ты, как при сияньи дня Разыгрывалась вдруг свирепая резня И в схватках партии успехами менялись — Те падали во прах, другие поднимались. Ты тридцать лет смотрел на адские костры, Где тлело столько жертв той огненной поры,— И было для твоих сограждан жалких слово «Отечество» — лишь звук; его, взяв с ветра, снова Бросали на ветер. — И в наши дни вполне Твое страдание, о Дант, понятно мне; Понятно, отчего столь злобными глазами Смотрел ты на людей, гнушаясь их делами, И, ненависти злой нося в душе ядро, Так желчью пропитал ты сердце и перо: По нравам ты своей Флоренции родимой, Художник, начертал рукой неумолимой Картину страшную всей нечисти земной С такою верностью и мощию такой, Что дети малые, когда скитальцем бедным Ты мимо шел, с челом зеленовато-бледным, Подавленный своей смертельною тоской, Под гнетом твоего пронзительного взгляда Шептали: «Вот он! вот — вернувшийся из ада!» 1856 (?)

214. Собачий пир

Когда взошла заря и страшный день багровый, Народный день настал, Когда гудел набат и крупный дождь свинцовый По улицам хлестал, Когда Париж взревел, когда народ воспрянул И малый стал велик, Когда в ответ на гул старинных пушек грянул Свободы звучный клик, — Конечно, не было там видно ловко сшитых Мундиров наших дней, — Там действовал напор лохмотьями прикрытых, Запачканных людей, Чернь грязною рукой там ружья заряжала, И закопченным ртом, В пороховом дыму, там сволочь восклицала: «………Умрем!» А эти баловни в натянутых перчатках, С батистовым бельем, Женоподобные, в корсетах на подкладках, Там были ль под ружьем? Нет! их там не было, когда, всё низвергая И сквозь картечь стремясь, Та чернь великая и сволочь та святая К бессмертию неслась. А те господчики, боясь громов и блеску И слыша грозный рев, Дрожали где-нибудь вдали, за занавеской На корточки присев. Их не было в виду, их не было в помине Средь общей свалки там, Затем, что, видите ль, свобода не графиня И не из модных дам, Которые, нося на истощенном лике Румян карминных слой, Готовы в обморок упасть при первом крике, Под первою пальбой; Свобода — женщина с упругой, мощной грудью, С загаром на щеке, С зажженным фитилем, приложенным к орудью, В дымящейся руке; Свобода — женщина с широким, твердым шагом, Со взором огневым, Под гордо веющим по ветру красным флагом, Под дымом боевым; И голос у нее — не женственный сопрано: Ни жерл чугунных ряд, Ни медь колоколов, ни шкура барабана Его не заглушат. Свобода — женщина; но, в сладострастьи щедром Избранникам верна, Могучих лишь одних к своим приемлет недрам Могучая жена. Ей нравится плебей, окрепнувший в проклятьях, А не гнилая знать, И в свежей кровию дымящихся объятьях Ей любо трепетать. Когда-то ярая, как бешеная дева Явилась вдруг она, Готовая дать плод от девственного чрева, Грядущая жена! И гордо вдаль она, при криках исступленья, Свой простирала ход И целые пять лет горячкой вожделенья Сжигала весь народ; А после кинулась вдруг к палкам, к барабану И маркитанткой в стан К двадцатилетнему явилась капитану: «Здорово, капитан!» Да, это всё она! она, с отрадной речью, Являлась нам в стенах, Избитых ядрами, испятнанных картечью, С улыбкой на устах; Она — огонь в зрачках, в ланитах жизни краска, Дыханье горячо, Лохмотья, нагота, трехцветная повязка Чрез голое плечо, Она — в трехдневный срок французов жребий вынут! Она — венец долой! Измята армия, трон скомкан, опрокинут Кремнем из мостовой! И что же? о позор! Париж, столь благородный В кипеньи гневных сил, Париж, где некогда великий вихрь народный Власть львиную сломил, Париж, который весь гробницами уставлен Величий всех времен, Париж, где камень стен пальбою продырявлен, Как рубище знамен, Париж, отъявленный сын хартий, прокламаций, От головы до ног Обвитый лаврами, апостол в деле наций, Народов полубог, Париж, что некогда как светлый купол храма Всемирного блистал, Стал ныне скопищем нечистоты и срама, Помойной ямой стал, Вертепом подлых душ, мест ищущих в лакеи, Паркетных шаркунов, Просящих нищенски для рабской их ливреи Мишурных галунов, Бродяг, которые рвут Францию на части И сквозь щелчки, толчки, Визжа, зубами рвут издохшей тронной власти Кровавые клочки. Так вепрь израненный, сраженный смертным боем, Чуть дышит в злой тоске, Покрытый язвами, палимый солнца зноем, Простертый на песке; Кровавые глаза померкли; обессилен, Свирепый зверь поник, Раскрытый зев его шипучей пеной взмылен, И высунут язык. Вдруг рог охотничий пустынного простора Всю площадь огласил, И спущенных собак неистовая свора Со всех рванулась сил; Завыли жадные, последний пес дворовый Оскалил острый зуб И с лаем кинулся на пир ему готовый, На неподвижный труп. Борзые, гончие, легавые, бульдоги — Пойдем! — и все пошли: Нет вепря — короля! Возвеселитесь, боги! Собаки — короли! Пойдем! Свободны мы — нас не удержат сетью, Веревкой не скрутят, Суровый сторож нас не приударит плетью, Не крикнет: «Пес! Назад!» За те щелчки, толчки хоть мертвому отплатим: Коль не в кровавый сок Запустим морду мы, так падали ухватим Хоть нищенский кусок! Пойдем! — и начали из всей собачьей злости Трудиться что есть сил: Тот пес щетины клок, другой — обглодок кости Клыками захватил, И рад бежать домой, вертя хвостом мохнатым, Чадолюбивый пес: Ревнивой суке в дар и в корм своим щенятам Хоть что-нибудь принес; И, бросив из своей окровавленной пасти Добычу, говорит: «Вот, ешьте: эта кость — урывок царской власти, Пируйте — вепрь убит!» 1856–1857

Виктор Гюго

215. Смерть

Над нивой жизненной я видел эту жницу: Схватив блестящий серп в костлявую десницу, Она, повсюду страх и ужас разнося, Шагала, тем серпом махая и кося, — И триумфаторы под взмахом этой жницы Мгновенно падали с победной колесницы; Тут рушился алтарь, там низвергался трон, И обращались в прах и Тир, и Вавилон, Младенец — в горсть земли, и в пыль — зачаток розы, А очи матери — в источник вечный — в слезы, И скорбный женский стон мне слышался: «Отдай! Затем ли, чтоб терять, мне сказано: рождай!?» Я слышал общий вопль неисходимой муки. Там из-под войлока высовывались руки Окостенелые, и всё росло, росло Людских могил, гробов и саванов число. То было торжество печали, тьмы и хлада, И в вечный мрак неслась, как трепетное стадо Под взмахом грозного, нещадного серпа, Народов и племен смятенная толпа; А сзади роковой и всеразящей жницы, С челом, увенчанным сиянием зарницы, Блестящий ангел нес чрез бледных лиц толпы Сей жатвой снятых душ обильные снопы. 216. Завтра Куреньем славы упоенный, С младенцем-сыном на руках, Летал он [82] думой дерзновенной В грядущих царственных веках И мыслил: «Будущее — наше. Да, вот — мой сын! Оно — мое». Нет, государь! Оно не ваше; Ошиблись вы: оно — ничье. Пусть наше темя — вам подножье, Пускай весь мир от вас дрожит, Сегодня — ваше; завтра — божье: Оно не вам принадлежит. О, это завтра зыбко, шатко; Оно — глубокий, страшный день; Оно — великая загадка, Бездонной вечности ступень. Того, что в этом завтра зреет, Из нас никто не разъяснит. Сегодня человек посеет, А завтра бог произрастит. Сегодня вы на троне крепки, Вы царь царей — Наполеон, А завтра что? — осколки, щепки, Вязанка дров — ваш славный трон. Сегодня Аустерлиц, огонь Ваграма, Иены, А завтра — дымный столб пылающей Москвы; А завтра — Ватерло, скала святой Елены; А завтра?.. Завтра — в гробе вы. Всевышний уступил на долю вам пространство; Берите! — Время он оставил лишь себе. Лавровые леса — лба вашего убранство; Земля вся ваша; вам нет равного в борьбе. Европу, Африку вы мнете под собою; Пускай и Азию отдаст вам Магомет, Но завтрашнего дня вы не возьмете с бою: Творец вам не уступит, — нет!

82

Наполеон I.

Теофиль Готье

217.

Женщина-поэма

«Поэт! Пиши с меня поэму! — Она сказала: — Где твой стих? Пиши на заданную тему: Пиши о прелестях моих!» И вот — сперва ему явилась В сияньи царственном она; За ней струистая влачилась Одежды бархатной волна; И вдруг — по смелому капризу Покровы с плеч ее скользят, И чрез батистовую ризу Овалов очерки сквозят. Долой батист! — и тот спустился, И у ее лилейных ног Туманом дремлющим склубился И белым облаком прилег. Где Апеллесы, Клеомены? Вот мрамор — плоть! Смотрите: вот — Из волн морских, из чистой пены Киприда новая встает! Но вместо брызг от влаги зыбкой — Здесь перл, ее рожденный дном, Прильнул к атласу шеи гибкой Молочно-радужным зерном. Какие гимны и сонеты В строфах и рифмах наготы Здесь чудно сложены и спеты Волшебным хором красоты! Как дальность моря зыби синей Под дрожью месячных лучей, Безбрежность сих волнистых линий Неистощима для очей. Но миг — и новая поэма; С блестящим зеркалом в игре Она султаншею гарема Сидит на шелковом ковре, — В стекло посмотрит — усмехнется, Любуясь прелестью своей, Глядит — и зеркало смеется И жадно смотрит в очи ей. Вот, как грузинка, прихотливо Свой наргилe курит она, И ножка кинута на диво, И ножка с ножкой скрещена. Вот — одалиска! Стан послушный Изогнут легкою дугой Назло стыдливости тщедушной И добродетели сухой. Прочь одалиски вид лукавый! Прочь гибкость блещущей змеи! Алмаз без грани, без оправы — Прекрасный образ без любви. И вот — она в изнеможенье, Ее лелеют грезы сна, Пред нею милое виденье… Уста разомкнуты, бледна, К объятьям призрака придвинув В восторге млеющую грудь, Главу за плечи опрокинув, Она лежит… нет сил дохнуть… Прозрачны вежды опустились, И, как под дымкой облаков, Под ними в вечность закатились Светила черные зрачков. Не саван ей для погребенья — Наряд готовьте кружевной! Она мертва от упоенья, На смерть похож восторг земной. К ее могиле путь недальний: Ей гробом будет — ложе сна, Могилой — сень роскошной спальни, — И пусть покоится она! И в ночь, когда ложатся тени И звезды льют дрожащий свет, — Пускай пред нею на колени Падет в безмолвии поэт!

Э. И. Губер

Иоганн Вольфганг Гете

218— 219. Фауст

Монолог Фауста

Вестником неба весна прилетела; Растаяли льдины на светлых реках; Весне уступая, зима присмирела И ищет приюта на снежных горах. И только порою под ветром взыграет, Бессильную льдину с утеса пошлет, И раннюю зелень на миг покрывает, И вновь на суровых вершинах заснет. Но солнце дохнуло над снежной корою; Всё жизнию дышит, растет и кипит. Цветы лишь не вскрылись под ранней весною, Их в пестрых нарядах толпа заменит. В роскошной одежде природа пред нами! Ты видишь ли город с этих высот? Как весело люди выходят толпами, Шумя и пестрея, из тесных ворот! И любо им; все веселятся сегодня, Всем светят забавы и радость любви. То праздничный день: воскресенье господне! Но вместе с ним сами воскресли они, Воскресли, восстали от жизни бездушной, От мелких забот, ежедневных трудов, Из тесных улиц, из хижины душной, Из древнего храма, из хладных гробов. Смотри, как шумно толпа разбежалась! Тот бросился в поле, тот в сад полетел. Ладья на реке за ладьей показалась, И гордый поток под веслом зашумел. И даже в горах над крутыми скалами Пестрою лентой проходит толпа. Вот это их небо! оно перед нами! Их жизнь беззаботна, их радость слепа. Радость и горе проходят над веком; Любо с толпою по морю плыть! Мне любо с ней вместе быть человеком! Я только здесь им могу еще быть! <1838>

Из сцены «Погреб Ауэрбаха в Лейпциге»

Мефистофель

Когда пришли мы к вам сюда, Здесь хором песни раздавались; От этих сводов голоса, Должно быть, славно отражались.

Фрош

Вы виртуоз, я побожусь?

Мефистофель

Охота есть, да силы не хватает.

Альтмайер

Пускай нас песней угощает.

Мефистофель

Пожалуй, я не откажусь.

Сибель

Да вы бы новенькую дали.

Мефистофель

Недаром мы в Испании бывали, В отчизне песен и вина; Какой-то царь старинный С блохою где-то жил.

Фрош

С блохой далёко ль до греха? Прекрасный гость у нас блоха.

Мефистофель

Какой-то царь старинный С блохою где-то жил, Ее за нрав невинный Как сына он любил. И позвал царь портного, Портной к нему пришел: Сшей барину обнову — Штанишки да камзол.

Брандер

Ну! признаюсь, пришлось портному гадко, Пусть снимет мерку поверней, Чтобы штаны сидели гладко И чтоб ложились <поровней>.

Мефистофель

И в шелк блоху одели, И в бархат, и в цветы, И ленты ей надели, И дали ей кресты. Блоха министром стала, Любимцем при царе, И вся родня попала В вельможи при дворе; И всё пред нею трусит, Нет никому житья: Царицу здесь укусит, Там горничных ея; Всех щелкает исправно, Никто ее не бьет; А мы так ногтем славно, Как только ущипнет.

Хор

(с криком)

А мы так ногтем славно, Как только ущипнет!

Фрош

Что хорошо, то хорошо!

Сибель

Уж бить — так всех их заодно!

Брандер

Держи блоху, дави урода.

Альтмайер

Да здравствует свобода! Да здравствует вино! <1838>

220. Границы человечества

Когда всеведущий Отец-Создатель Рукой покойной Кинет молнию Из грозной тучи, Благословляя Нашу землю, — Тогда целую Я крайний шов Его одежды — И страх дитяти В моей груди. Да не посмеет Рядом с богами Идти человек. Как встанет он И головой До звезд коснется, Ему стопами Упираться негде, И им играют Ветер и буря. Когда стоит он Стопою твердой На твердой скале — Он и тогда еще Не столько крепок, Как дуб маститый, Или как гибка Лоза винограда. Что отличает Богов от людей? Что многие волны Текут перед ними Вечным потоком; Нас носят волны, Глотают волны, И в них мы тонем. В тесном колечке Вся граница Нашей жизни — И тысячи тысяч Поколений Соединяются Бесконечною цепию Их бытия. <1859>

Фридрих Шиллер

221. Слова веры

Три слова я знаю — в них тайна свята, Их люди умом постигают; Они переходят из уст в уста, Но в сердце одном обитают; Человек невозвратно погибнет в грехах, Не веруя смыслу в высоких словах. Он создай свободным — свободен он, Хотя бы в оковах родился; Крик черни безумен, и вечный закон Попыткой глупцов не сменился; Низвергнув оковы, страшитесь раба, Но тот, кто свободен, страшится греха. И есть добродетель в правдивых сердцах, Доступная грешному взору; Пусть смертный родится и гибнет в грехах, — Он видит святую опору; Что скрыто от разума мудрых людей, То ясно понятию слабых детей. Есть бог, и небесная воля свята, Хотя б изменялась земная; Над веком и тесным пространством одна Возносится дума живая,— И пусть за изменой измена грозит, Средь измены дух мирный ко цели спешит. Три слова храните: в них тайна свята, Из уст их в уста передайте; Доступных лишь светлому взору ума Их сердцем одним постигайте! Человек неподвластен коварным грехам, Пока еще верит чудесным словам. <1859>