Мастера русского стихотворного перевода. Том 1

Пушкин Александр Сергеевич

Франсис Вильям Бурдильон

375.

Ночь смотрит тысячами глаз, А день глядит одним; Но солнца нет — и по земле Тьма стелется, как дым. Ум смотрит тысячами глаз, Любовь глядит одним; Но нет любви — и гаснет жизнь, И дни плывут, как дым. 1873

А. А. Фет

Адам Мицкевич

376. Дозор

От садового входа впопыхах воевода В дом вбежал, — еле дух переводит; Дернул занавес, — что же? глядь на женино ложе — Задрожал, — никого не находит. Он поник головою, и дрожащей рукою Сивый ус покрутил он угрюмо; Взором ложе окинул, рукава в тыл закинул И позвал казака он Наума. «Гей,

ты, хамово племя! Отчего в это время У ворот ни собаки, ни дворни? Снимешь сумку барсучью и винтовку гайдучью Да с крюка карабин мой проворней». Взяли ружья, помчались, до ограды подкрались, Где беседка стоит садовaя. На скамейке из дерна что-то бело и чёрно: То сидела жена молодая. Белой ручки перстами, скрывши очи кудрями, Грудь сорочкой она прикрывала, А другою рукою от колен пред собою Плечи юноши прочь отклоняла. Тот, к ногам преклоненный, говорит ей, смущенный: «Так конец и любви, и надежде! Так за эти объятья, за твои рукожатья Заплатил воевода уж прежде! Сколько лет я вздыхаю, той же страстью сгораю, — И удел мой страдать бесконечно! Не любил, не страдал он, лишь казной побряцал он — И ты всё предала ему вечно. Он — что ночь — властелином, на пуху лебедином Старый лоб к этим персям склоняет И с ланит воспаленных и с кудрей благовонных Мне запретную сладость впивает. Я ж, коня оседлавши, чуть луну увидавши, Тороплюся по хладу ненастья, Чтоб встречаться стенаньем и прощаться желаньем Доброй ночи и долгого счастья». Не пленивши ей слуха, верно, шепчет ей в ухо Он иные мольбы и заклятья, Что она без движенья и полна упоенья Пала к милому тихо в объятья. С казаком воевода ладят с первого взвода И патроны из сумки достали, И скусили зубами, и в стволы шомполами Порох с пулями плотно дослали. «Пан, — казак замечает, — бес какой-то мешает: Не бывать в этом выстреле толку. Я, курок нажимавши, сыпал мимо, дрожавши, И слеза покатилась на полку». «Ты, гайдук, стал калякать? Научу тебя плакать, Только слово промолвить осмелься! Всыпь на полку, да живо! сдерни ногтем огниво И той женщине в лоб ты прицелься. Выше, вправо, до разу, моего жди приказу! Молодца-то при первом наводе…» Но казак не дождался, громко выстрел раздался И прямехонько в лоб — воеводе. <1846>

Катулл

377. К Лезбии

Жить и любить давай, о Лезбия, со мной! За толки стариков угрюмых мы с тобой За все их не дадим одной монеты медной. Пускай восходит день и меркнет тенью бледной: Для нас, как краткий день зайдет за небосклон, Настанет ночь одна и бесконечный сон. Сто раз целуй меня, и тысячу, и снова Еще до тысячи, опять до ста другого, До новой тысячи, до новых сот опять. Когда же много их придется насчитать, Смешаем счет тогда, чтоб мы его не знали, Чтоб злые нам с тобой завидовать не стали, Узнав, как много раз тебя я целовал. <1850>

378. К мальчику-прислужнику

Фалерна старого, служитель-мальчик, нам Лей в чаши горечи хмельной и беспощадной, Такой закон дала Постумия пирам, Пьянее ягоды налившись виноградной. Прочь вы, струи воды, куда угодно вам, Губителям вина; вы к строгим ворчунам Ступайте: чистого здесь царство Тионейца. <1886>

Гораций

379. К Луцию Секстию

Суровая зима от вешних уст слетела, Рычаг уперся в бок сухого корабля, Нет стойла у скота, огня у земледела, И белым инеем не устланы поля. Венера при луне уж хороводы водит, И скромно грации и нимфы в землю бьют Ногой искусною, пока Вулкан разводит Огни, сулящие циклопам новый труд… Пора пахучие власы иль миртом юным, Иль с тающей земли цветами перевить, И фавну в рощице ягненка с белым руном Иль, если б предпочел, козленка приносить. Смерть бледная равно стучит своей ногою В лачуги бедняков и терема царей. Нельзя нам, Секстий, жить с надеждою большою: Тебе грозит уж ночь и темный мир теней! В дому Плутоновом не будешь ты главою Попойки радостной, на царском месте сев; Не будет Лицидас прельщать тебя красою Отрадой юношей и близким счастьем дев. <1856>

380. К Помпею Вару

О ты, что смерти страх не раз со мной делил, Когда нас

Брут водил во времена былые, — Кто наконец тебя квиритом возвратил Отеческим богам под небеса родные? Помпей, товарищ мой, первейший из друзей, С кем часто долгий день вином мы коротали, В венках, сирийский весь растративши елей, Которым волоса душистые сияли! С тобой я пережил Филиппы, при тебе Бежал, бесславно щит свой покидая в страхе… В тот день и мужество низвергнулось в борьбе, И грозные бойцы в крови легли во прахе. Но средь врагов меня, в туман сокрыв густой, Испуганного, спас Меркурий быстрокрылый, Тебя ж в сражение за новою волной Опять умчал прилив неотразимой силой. Итак, обещанный Зевесу пир устрой, И отдыха ищи для членов, утомленных Войною долгою, под лавр склонившись мой, — Да не щади тебе бутылок обреченных. Массийской влагою разымчивой щедрей Фиалы светлые наполни, и смелее Из емких раковин благоуханья лей. Кто позаботится достать плюща скорее Иль мирта для венков? Кого-то изберет Венера во главу пирующего круга? Со мной теперь любой эдонец не сопьет: Так сладко буйствовать при возвращеньи друга. <1856>

Овидий

381. Элегия

Славить доспехи и войны сбирался я строгим размером, Чтоб содержанью вполне был соответствен и строй. Все были ровны стихи. Но вдруг Купидон рассмеялся, Он из второго стиха ловко похитил стопу. «Кто, злой мальчик, тебе такую дал власть над стихами? Вещий певец пиерид, не челядинец я твой. К стати ль Венере хватать доспех белокурой Минервы? Ей, белокурой, к лицу ль факела жар раздувать? Кто похвалил бы, когда б Церера владела лесами, А властелинкой полей дева с колчаном была б? Кто представит себе с копьем златовласого Феба, Марса, напротив того, с лирой богинь аонид? Много, мальчик, и так у тебя огромных владений, — Что ж, честолюбец, тебе новых успехов искать? Или всё в мире твое? Твоя Геликона долина? Может ли Феб называть даже и лиру своей? Только что первым стихом достойно я начал страницу, Тотчас же ты на втором силы ослабил мои. Нет у меня предмета, приличного легким размерам, — Отрока иль дорогой девушки в длинных кудрях». Так роптал я. Но он, колчан растворяя немедля, Выбрал, на горе мое, мне роковую стрелу. Сильным коленом согнув полумесяцем лук искривленный, «Вот же, — сказал он, — воспеть можешь ты это, певец!» Горе несчастному мне! Как метки у мальчика стрелы! Вольное сердце горит, в нем воцарилась любовь; Шестистопным стихом начну, пятистопным окончу, Битвам железным и их песням скажу я: прости! Миртом прибрежным теперь укрась золотистые кудри, Муза, и в песню вводи только одиннадцать стоп. <1863>

Генрих Гейне

382.

На севере дуб одинокий Стоит на пригорке крутом; Он дремлет, сурово покрытый И снежным и льдяным ковром. Во сне ему видится пальма, В далекой восточной стране, В безмолвной, глубокой печали, Одна, на горячей скале. <1841>

383.

Как из пены вод рожденная, Друг мой прелести полна: Ведь, другому обрученная, Ты пред ним сиять должна. Сердце, ты, многострадальное, На измену не ропщи, И безумие печальное Ты оправдывать ищи. <1858>

384.

Я не ропщу, пусть сердце и в огне; Навек погибшая, роптать — не мне; Как ни сияй в алмазах для очей, А ни луча во мгле души твоей. Я это знал. Ведь ты же снилась мне; Я видел ночь души твоей на дне, И видел змей в груди твоей больной, И видел, как несчастна ты, друг мой. <1858>

385.

И если ты будешь моею женой, Завидную выберешь долю: Начнутся забавы одна за другой, Плезиров и радостей вволю. Бранись и шути, сколько хочешь, — я тих, Безмолвно всему покорюся; Но если стихов не похвалишь моих, Я тут же с тобой разведуся. <1859>

386.

Мой друг, мы с тобою сидели Доверчиво в легком челне. Тиха была ночь, и хотели Мы морю отдаться вполне. И остров видений прекрасный Дрожал, озаренный луной. Звучал там напев сладкогласный, Туман колыхался ночной. Там слышались нежные звуки, Туман колыхался, как хор, — А мы, преисполнены муки, Неслись на безбрежный простор.