Мать Сумерек
Шрифт:
— Да как же я могу умереть, — вдруг прорезал тишину комнаты хриплый голос, — когда так вам нужен?
Бансабира содрогнулась. Обернулась на звук, расширившимися глазами уставилась на мужчину. Тот нашарил бледной рукой её светлокожие пальцы и слабо сжал.
— Ты все слышал? — без выражения произнесла женщина. Альбинос улыбнулся краешком губ — и серебристыми глазами.
— Почему не сказал, что в сознании? — Бану не хотела выдергивать руку, но попыталась все равно. Едва уловимое движение генеральских пальцев заставило её
— Вы же хорошо видите в темноте, — бессовестно отозвался альбинос.
— Твои глаза были закрыты! А читать мысли…
— Но ведь вам нужно было сказать все, что вы сказали, хоть кому-нибудь, не так ли? Вы же сами говорили, что слова, обдуманные в голове и сказанные вслух звучат по-разному.
Бансабира сглотнула, не ответив.
— Хотите совет? — брови на восковом лице чуть поднялись. Бансабира смотрела до того напряженно, что генерал расценил её выражение лица, как повеление говорить.
— Однажды на собрании в чертоге вы сказали, что наличие проигравшего — единственный верный признак окончания войны. Так вот вспомните, что ваша война с раману Тахивран еще не кончилась. Напротив, стократ ужесточилась с приобретением на их стороне Джайи из Орса. Вспомните об этом и поступите так, как положено поступить Матери лагерей.
— Какой длинный совет, — протянула Бану, не моргая глядя в лицо генерала. Осторожно облизнула губы, чуть приоткрыла рот, будто собираясь в чем-то нерешительно сознаться, а затем громко вскрикнула:
— Генерал пришел в себя! Немедленно позовите лекарей!
Гистасп переменился в лице, от неожиданности подавившись вдохом. Через пару минут в комнате засуетились врачевательных дел мастера. Бансабира предпочла оставить генерала наедине с теми, кто мог помочь. Но у самой двери чуть обернулась и одними губами шепнула: «Спасибо».
Действительно, многое нужно сделать: вымыться и переодеться — в первую очередь, увидеться с сыном, поговорить с Валом, выяснить, что кому известно о ранах Гистаспа. Поспать. И поесть. Бансабира вдруг осознала, что страшно голодна.
Она поела прямо у Гистаспа в комнате, куда вернулась вместе с Иттаей. Та, видя, как утомлена сестра-госпожа, пообещала просидеть с альбиносом до утра и попросила таншу отдохнуть. Бану была признательна.
Бансабира переступила порог танского покоя — и столкнулась глаза в глаза с лицом брата.
— Мы наконец-то одни, — сказали одновременно.
Бансабиру будто приколотили к полу перед закрывшейся дверью. Вымученная странствием, невзгодами, ранами; такая молодая и такая уставшая — теперь было видно. Давно не мытые волосы отросли. Запыленные черные штаны, рубашка, стеганная куртка выглядели жалко. Лицо с резче обозначившимися от худобы скулами и будто увеличившимися глазами заметно обветрилось.
Русса обнял её теплыми братскими руками. Руками, от которых пахло родной кровью, глубокой любовью и неопалимой преданностью. Он обнял её — и Бансабира вдохнула аромат, который придал ей сил поднять голову.
Всего несколько минут назад она мечтала остаться одна. А сейчас все переменилось до того, что Русса организовал второй ужин в их комнату, попросил дополнительный матрас на пол, и заночевал у сестры. Их скабрезные шутки все крыло слушало до четырех утра.
Прекрасно, если в жизни есть тот, с кем можно позволить себе отложить все трудности хотя бы на одну ночь.
Весть о том, что Вал огреб за сокрытие состояния Гистаспа, как и том, что танша лично ждала пробуждения генерала, облетела чертог мгновенно. И, кто бы ни нападал на альбиноса, он на долгое время замер, предчуя беду.
Проспавшись с утра, Бану велела подать завтрак в комнату Гистаспа и снова пошла к нему ждать вердикта лекарей. Иттая, бледная и изнуренная, была тут же и вздрогнула спросонья на звук открывшейся двери.
— Тише, — успокоила Бансабира, позволяя кузине спать дальше. Бедная девочка переживает всерьез. Когда Иттая открыла глаза в следующий раз, Бану попыталась командным тоном отослать кузину спать у себя в комнате, но та отказалась наотрез, и Бану не стала давить.
К полудню явились мастера над ранами, убеждали женщин уйти. Иттая подчинилась, а вот Бану отказалась безапелляционно: что она такого не видела в мужчинах, что не может знать из первых рук правды о состоянии своего генерала?! Не спорили. Гистаспа весь день пользовали бальзамами, отварами, настойками, припарками, притираниями. Вокруг него суетились, хоть он и стал регулярно просыпаться от манипуляций врачей и галдежа вокруг.
И всегда натыкался краем глаза на таншу где-нибудь в комнате.
К вечеру Бансабире, наконец, сообщили, что опасность миновала. И если сейчас обеспечить генералу должный уход и покой, не заваливать работой, он непременно вскоре встанет на ноги. Обе свои здоровые крепкие ноги, уточнили лекари.
Бансабира перевела дух и вернулась к себе в кабинет. Вот теперь можно приниматься за дела.
В тот же вечер, незадолго до полуночи к тану пожаловала Иттая.
— Можно? — спросила танин в дверях. Бансабира кивнула:
— Заходи. Как он?
— Вроде хорошо. Сейчас спит.
Бану снова кивнула и указала подбородком на второй стул за столом. Перед ней были разложены какие-то бумаги. Стояло две чернильницы, на подносе для конвертов лежало несколько перьев. Пальцы танши были перепачканы.
— Уже в работе? — спросила Иттая. Бансабира ответила, поджав уголок губ: а что остается? Иттая присела.
— Я хочу спросить, Иттая. Ты подумала о моих словах?