Майя

Юст Галина Семеновна

Глава 7 Гадалка.

Она шла вдоль дороги, при приближении какого-то транспорта, пряталась в придорожных кустах. На всех выходах из города стояли контрольно пропускные пункты. Увидев, из далека свет костра и услышав долетавшую немецкую речь, свернула в перелесок. Больно босой идти по ночному лесу, но Майя была в таком состоянии душевного напряжения, что боли не чувствовала, не в разбитых в кровь ногах, не в распухшей щеке, не в отёкшем плече, шла всю ночь, шла не зная куда и не зная к кому с единственной, бьющейся, как кувалда мыслью :» Поскорее убежать и спрятаться!» Выйдя из перелеска, увидела совсем рядом контуры сельских строений и подойдя к крайнему дому, присела

у забора. В окне загорелся свет от керосиновой лампы и на занавеске появилась тень женского силуэта, затем свет погас, но сразу же со скрипом открылась дверь и на крыльцо вышла дородная женщина с огромным бюстом. Держа пустое ведро в руке, она не спеша прошла к сараю, по-видимому доить корову, через некоторое время, также не спеша вернулась с наполненным ведром в дом. Небо немного посветлело, залаяли собаки, село медленно просыпалось. В преддверии этого нового, Бог весть, что несущего ей дня, Майя, отважившись, открыла калитку и быстро пройдя по двору, постучалась в дверь. На пороге возникла всё та же женщина, смерив девочку пронизывающим взглядом с ног до головы, она впустила незнакомку в дом.

«Ты, кто же такая будешь, с каких мест, да ещё в таком виде?» - спросила хозяйка незваную гостью, задёрнув занавески на окнах. Стоя посреди хаты, облачённая в рубище из мешковины, через дыры которого просматривалась в пятнах засохшей крови рубашка, с опухшей, пунцово синей щекой, вся в грязи, с всклокоченными волосами, девочка конечно же выглядела ужасно и, понимая уместность вопросов хозяйки, поведала ей правду о том, как в Киеве, в Бабьем Яру, расстреляли её дорогих маму и бабушку и ещё множество других людей, а ей вот удалось сбежать. Выслушав рассказ, Параска, так звали хозяйку, как-то натянуто улыбнулась и протянув Майе полотенце послала её к висевшему у двери рукомойнику умыться, а потом, задумавшись многозначительно произнесла: » Надо тебя переодеть, а то от твоих лохмотьев смердит так, что мочи нет стоять рядом.»

Открыв крышку стоящего у окна сундука, она стала перекладывать его содержимое, пытаясь подобрать, что-то подходящее для гостьи. Вынула старую залатанную юбку, подстать ей кофту и отложив их в сторону, продолжала искать, что-то ещё, наконец, обрадовавшись, что нашла, вынула стиранную- перестиранную нижнюю рубаху.

«Вот возьми оденься. Это вещи моей дочери, она, когда за тракториста из соседнего села замуж выходила, с собой их не взяла, наказала мне их выкинуть, а я страсть, как не люблю с добром расставаться, потому и не выбросила, вот они и пригодились.»- приговаривала Параска. Майя от души поблагодарила хозяйку и быстро одевшись, стала подгонять одежду по себе, закатала свисающие рукава кофты, затянула потуже резинку на юбке, а получив вдобавок старые поношенные ботинки, была им крайне рада.

За окном совсем рассвело. Хозяйка налила в кружку молока и отрезав к нему ломоть хлеба, пригласила девушку к столу :

«Пойди, поешь. Мне по хозяйству надо отлучиться. Я дверь снаружи подопру, чтобы никто случайно не зашёл, а когда вернусь, тогда и порешим, где тебя лучше спрятать.»

Есть Майе не хотелось, её тошнило, но молока она попила, отрезанный ломоть хлеба завернула в найденный в кармане юбки носовой платочек и положила назад в карман. Сидела и разглядывала развешанные по углам дома иконы с ликами разных святых, обложенные вышитыми рушниками. На часах с поломанной кукушкой размеренно постукивал маятник, в углу за кадкой стрекотал сверчок и у неё стали слипаться веки.

Дверь резко отворилась и в дом вломились два полицая, наставив на испуганную девушку автоматы, вслед за ними вошёл гитлеровский офицер, а затем лоснящаяся от удовольствия хозяйка дома. Параска, не успев войти, тут же стала рассказывать об утренних событиях:

«Вот полюбуйтесь, господин офицер, на эту жидокомсомолку. Вы всю ночь жидов по округе искали, а эта ко мне своим ходом пришла. Она, хоть и не похожа на своих, но в том, что жидовка сама призналась и что с Бабьего Яру удрала призналась, а в него, как бы попала если б жидовкой не была. Вы только гляньте

в чём она ко мне заявилась».- тыча пальцем в угол на брошенные вещи беглянки, продолжала Параска-« Я как увидела, сразу догадалась, кто она такая, играла с ней в заботливую тётю, просто время тянула пока вы с рейда вашего вернётесь»- и, выпалив всё это офицеру, ехидненько засмеялась, тряся своими телесами, он же в ответ похлопал её по плечу, приговаривая :»Гут, матка, гут!»

Майя, смотря на иконы, неожиданно для самой себя, произнесла : «Странно, вы так ненавидите и убиваете евреев, а сами днём и ночью поклоны евреям бьёте, Иисусу и его матери Марие» и лишь краем глаза успела заметить остолбеневшую от её слов Параску, как сильный удар прикладом вытолкнул её на крыльцо.» А ну пошла, сучка, разговорилась тут больно»- заорал полицай.

Её привели к дому бывшего сельского совета, теперь в нём располагалась местная управа. На подворье с загнанным видом сидело около десятка евреев разных возрастов. Пожилая чета, горестно вздыхая, по очереди целовали друг другу руки - прощались, молоденькая девушка всё время плакала. Майя села рядом с ними. Томительно- гнетущее уныние всколыхнуло появление цыган. Их привезли на трёх подводах. Мужчин в широких штанах, в цветных рубашках и жилетах, у одного из них, пожилого, в ухе висела большая серьга и женщин одетых в пёстрые юбки и кофты с цветистыми шалями на плечах, грязных, издерганных и голодных. Они шумно галдели между собой, непонятно кого браня. Одна молодая цыганка, усевшись на землю, при всех подняла кофту и стала кормить грудью годовалого ребёнка. Мальчик постарше всё тормошил её за плечо, плакал и просил кушать. Тут Майя вспомнила о припрятанном куске хлеба и отдала его малышу:

»Возьми, поешь» и он ухватив его, стал жадно жевать. Все сидели в этом поганом дворе, ожидая своей участи, угомонились цыгане, замолчали уставшие дети, кунял на крыльце намаявшись за ночь ловить евреев, молодой полицай, его напарник, пожилой низкорослый мужик, каждый раз будил молодого подзатыльником:

«Не спи, Миколо, сейчас немцы приедут».

Дряхлая, с большим крючковатым носом цыганка, подсев кряхтя к Майе, прошамкала беззубым ртом:

– Красавица, я по глазам твоим вижу, что ты уже побывала, в том «злосчастном месте». Дай мне свою руку я погадать тебе хочу. - Мне нечем вам заплатить – удивившись, отвечала ей Майя.

– Что ты, дорогая, ты уже заплатила, отдав последний кусок хлеба моему внуку, но туда, куда нас хотят отправить, нам всем заплатят небеса – и взяв руку девочки, продолжала- горькая у тебя судьба, но линия жизни длинная, дорога тебе предстоит дальняя, сына родишь и внуков своих увидишь, а с любимым встретишься в конце жизни, уж поверь на слово старой Азизе.

Это было похоже на какой-то циничный анекдот, пожилая цыганка нагадала молодой еврейке о долгой жизни, за несколько часов до расстрела. Но в душе Майя была благодарна этой женщине за столь наивную попытку её утешить.

После обеда ко двору управы подъехал грузовик с крытым верхом. Выпрыгнувшие из него немцы и местные полицаи, затолкали всех ожидавших в кузов, два солдата с автоматами тоже забрались внутрь охранять пленников.

Качаясь от езды по разбитой дороге, люди сидели молча, даже дети притихли, будто понимали, что их ждёт. Приговорённых привезли в Киев, к печально - знакомому месту сбора и присоединили к остальным пойманным по округе евреям. Когда пришла Майина очередь уже серело. Она попала в группу с цыганами. В этот раз не раздевали, видно устали, зло били. От удара палкой по спине, Майе казалось, что её тело разваливается на две половины. Впереди неё бежала цыганка с плачущим младенцем, загоняя её на дорожку для расстрела, озверевший гитлеровец выхватил у неё малыша и живым бросил в яр. Они стояли на этом карнизе смерти, проживая свои последние секунды жизни, такие разные, евреи и цыгане, мужчины и женщины, молодые и старые- беспомощные жертвы чужого изуверства и извращённого ума.