Мед.ведь.ма
Шрифт:
— У вас? — устало, не сумев даже вложить в интонацию сарказм, уточнила я.
— В Сеуле, — тихо шепнул молодой человек.
— Кто сказал, что я хочу избавляться от всего этого? Это моё! Как и всё моё уродство.
— Ты не уродлива, ты… — Я закрыла глаза и глубже вдавила голову в подушку, помотав ею, чтобы Ви замолчал. И он замолк. Я попыталась захныкать, но впустую, никакой влаги, никаких слёз, сухие глаза, внутри пустыня, даже хуже: безжизненное пространство без солнца и ветров, только темнота, вакуум и тишина. Пришлось успокоиться, не дёргаться. — Ты красивая, Элия, ты всегда была для меня красивой. Даже теперь, с этими ожогами, не думай, что они тебя портят.
— Не говори мне ничего подобного, пожалуйста, не говори, — взяв себя в руки, негромко и мирно попросила я.
— Почему?
— Ты не представляешь, как я теперь ненавижу приятные слова.
— Элия, тот мерзавец, он всего один такой, из-за него…
— Не хочу говорить о нём.
— Ладно, — опять замолчал Ви. Но недолго выдержал: — Зачем ты это сделала? Зачем хотела сгореть?
— Я хотела наказать всех, кто был виноват в моём несчастье. — Я посмотрела на его кисти, они пострадали из-за меня. Он бросился на огонь, на факел, в который я превратилась, он рисковал собой, чтобы спасти мою жизнь. Он появился два с половиной года назад, как дух, утверждавший, что будет оберегать меня, и выполнил свою миссию. Я до глубины души оскорбилась на обман, который он с товарищами изобрёл, но именно тогда, когда я перестала слушаться его — моего духа, — началась трагедия. На мои губы наползла тень благодарной улыбки. — Но в последний момент я вдруг поняла, что виновата в своих несчастьях только я сама. И наказать мне стоит себя.
— Ты ни в чём не виновата, Медведьма! — Тэхён сполз со стула и, встав на колени на полу, оказался впритык к моей постели, положив на неё локти и взяв осторожно в свои ладони мою. Я привычно её отдёрнула. Не потому, что было больно, а потому, что с тех пор, как во мне потоком открылись способности, неукротимые, лавинообразные, поглощающие припадками мой разум, я срывалась на видения при любом касании, неодушевленный предмет я трогала или человека, я сразу же видела прошлое или будущее, истории, драмы и праздники, окружавшие объект, от чего с трудом могла отбиться. И теперь испугалась, что опять провалюсь в пропасть предсказаний. Впрочем, может, через бинт ничего не случится? Перчатки меня спасали.
Ви опечалено отвёл ладони, от которых я отшатнулась, приняв жест на свой счёт и я, спеша исправиться, поймала сама его руку, тихонько сжав своими пальцами.
— Прости, я не хотела угодить в видения, больше ничего. — Его плечи расслабились, и он кивнул, показывая, что понял. Чёлка его подпрыгнула и упала обратно. Серьга знакомо посверкивала. — Я не хочу тебя обижать, и должна сказать тебе спасибо за спасение, но… я ещё не знаю, рада ли ему? Не знаю, смогу ли вообще радоваться чему-либо?
— Сможешь! — просиял Ви, похоже, пытаясь убедить меня именно теплотой улыбки, а не какими-то аргументами. — Сможешь, Эя! У всех бывали безрадостные моменты, и у меня, и у сильных людей…
— Ты тоже сильный, — заметила я.
— Нет, так кажется. Я не сильный. Ты думаешь, что я не доверчивый, не глупый? Что я не обжигался? Ну, не в таком смысле, а на людях, плохих людях… Если бы у меня была возможность тогда, я бы рассказал тебе многое, очень многое, и о себе, и ты бы поняла, что со всеми случается… ну, всякое, знаешь. Плохое, чёрные полосы. Но для того и нужно верить в лучшее, чтобы выйти на белую полосу.
— Ты не понимаешь! Во мне такой сумбур, такая путаница! Я не знаю, как распутать всё в себе. Я смотрю на тебя и думаю: «Он хороший, очевидно же, что хороший!», и мне делается так страшно, страшно допустить эту мысль, поверить ей, страшно обмануться! Наверное, нет ничего больнее предательства, Ви, как ты думаешь?
— Я согласен, Эя, согласен! — Из его глаз потекли слёзы, те, которых у меня больше не было. А из него они выходили так свободно, и в то же время я чувствовала, что в нём есть какой-то особый источник этих слёз, какой-то надлом, какая-то непроходящая боль, рана, что непрерывно кровит, и из-за неё он чутко откликается на чужие страдания, горюет со всеми, потому что не может нести в себе какое-то бремя, и в то же время избавиться от него не может. На миг я пожалела, что бинты мешают мне проникнуть в глубину загадочной души Тэхёна. — Эя, быть жертвой предательства — это больно, но, поверь мне, быть предателем — куда больнее, рано или поздно предателей съедают муки совести, с этим невозможно долго жить спокойно. Разница в том, что от жертвы зависит, прощать или нет, а что дальше зависит от предателя? Он не может заставить простить себя, он совершает преступление, которое не в его силах более исправить. А ещё, — я никогда не видела Ви таким торопливо говорящим, он шмыгал носом, вытирал его повязкой на тыльной стороне ладони, и продолжал, — вот ты говоришь, что страшно, когда хороший оказывается плохим, а знаешь ли ты, как страшно, когда плохой оказывается хорошим? Когда ты должен ненавидеть, избавиться, сокрушить, но понимаешь, что не можешь, что человек заслужил лучшего. Это тоже страшно. Ошибаться всегда страшно, но если не ошибаться — как же жить? Где ты видела жизнь без ошибок? Когда мы открываем коробку конфет с разными начинками, мы ищем с той, которая нам понравится, и редко кто попадает с первого раза, обычно сначала откусывают от той, которую доедать не станут — отложат. Это же не значит, что ты перестанешь отныне есть конфеты? Нет, ты постараешься запомнить, какой формы была та, что не понравилась. Или больше не будешь покупать ассорти, или станешь спрашивать у продавца…
— Продавцы тоже обманывают, лишь бы купили, — вздохнула я, всё ещё держа руку Тэхёна.
— Да пусть обманывают! — махнул он свободной. — Ты пойми, это их делает хуже — их, и больше никого! Никто не пойдёт туда, где обманывают, никто не поверит человеку без репутации, если он её загубил, а чем плохи доверчивые люди? Ничем, Эя, они — свет, они те, благодаря кому этот мир ещё не рухнул!
— Но их постоянно используют! И им больно.
Тэхён прекратил выпускать из себя слова на скорости, задумался. Указательным пальцем аккуратно погладил мой большой палец, так невинно и мило, как мог бы первоклассник. Затем осторожно, украдкой, отвёл рукав со своего запястья и развернул его ко мне. Там был шрам, корявый, застарелый, явно очень давний; такие остаются у тех, кто режет вены, наверное. По крайней мере, именно на этом месте.
— У всех бывают тяжёлые времена, Эя. У всех, — шёпотом сказал он. Я замерла. Тогда, вечность назад, когда он был духом, я не замечала этих отметин, или не хотела их видеть. Когда-то он страдал. Так же сильно, как я, когда решила сгореть. Меньшие муки вряд ли толкают на самоубийство.
— Давно? — решилась спросить я.
— Последний раз лет девять назад, — поднял рукав обратно Ви, пряча шрамы. «Последний раз»! Сколько же попыток пережил этот тихий, такой молодой, сострадательный и отважный парень? Мой дух. Он всё такой же, как и я пять минут назад — между двумя мирами. — Но это не выход, Медведьма. Это — слабость. Нужны силы, но никто их не принесёт нам на тарелочке. Мы ищем их сами. Ты говоришь, что я не могу понять тебя в чём-либо? Ты выросла с бабушкой, а у меня и этого не было. Я вырос в детском доме, вернее — домах, приютах, на улице. Я не знал и не знаю своих родителей, я сирота, моё детство — это унижения, побои и грязная работа по приказу сирот постарше, это пощёчины воспитателей и стегание ремнём, простаивание в углу за взгляд, который не понравился воспитательнице или директрисе. Обзывательства и оскорбления, насмешки и постоянное недоедание. За просьбу добавки выставляли на улицу и велели попрошайничать. Приёмные родители брали самых красивых и улыбчивых детей — об этом сами дети всегда знали, даже самые мелкие, поэтому старались испортить внешность друг другу, обрезали волосы, царапались, пачкали зелёнкой, словно ты заразный, доводили до слёз перед приездом супружеских пар, наливали воду на матрасы, как будто ты до сих пор мочишься во сне. Я первый раз попробовал курить в девять лет. А писать научился примерно в восемнадцать. В правильном ли порядке я взрослел? Ты можешь не поверить и в это, подумать, что я опять вру, пытаясь расположить тебя к себе, но таких историй много, Эя, таких судеб — и судеб похуже, — тоже много. Но иногда единственное средство избавиться от своих страданий — это попытаться избавить кого-то другого от его страданий. Поэтому, пожалуйста, Эя, разреши мне сделать всё, что в моих силах, чтобы ты снова улыбалась, чтобы поверила в людей. Чтобы стала счастливой.
— Ох, Ви… — только и выговорила я, медленно наклонившись к нему и обняв его за шею. Мой подбородок лёг на его плечо, его ладони коснулись моей спины. — Если бы ты тогда сказал это всё… Это всё, а не про агентство добрых духов!
— Прости, Медведьма, правда, прости! Но разве так легко рассказывать подобное? — Мы с ним расцепились, чтобы говорить, видя лица друг друга. — Да и… я боялся, что ты не станешь доверять правде, и разыграл всю эту ерунду…
— И ты оказался прав, ведь я, действительно, постоянно поддавалась обману, и ничего не хотела слышать, когда мне говорили правду. — Я механически провела по щеке, потому что в душе плакала, рыдала сердцем, но лицо оставалось сухим. — Прости меня и ты, Ви, я же ничего не знала о тебе, твоей жизни… Это я должна была пытаться сделать твою жизнь более радужной.
— Ты сделала, Эя, серьёзно, — улыбнулся он, поблёскивая бесовским лукавством в зрачках, какого я не видела больше двух лет. — Ты в ней появилась — этого достаточно.
— Ви… — смущенно, и не очень желая принимать его чувства, потому что не находила в себе сил ответить на них, я собралась с мыслями и решилась: — Не надо любить меня только, ладно? То есть, как сестру — можешь, или как друга…
— Я люблю тебя как всех сразу. — Глаза его чуть поблекли, но улыбка, мягкая и незатейливая, никуда не делась. — Просто люблю. Я не прошу реагировать на это. Мне ничего не надо.