Мед.ведь.ма
Шрифт:
— Ладно, убедил. — Чживон нырнул рукой под покрывало, зацепил Дохи и подтащил к себе, привлекая к ещё влажной груди. — Если я буду ржать, — высунула она указательный палец на поверхность, — это нервное. Я уверена, что-нибудь тупое я обязательно сделаю.
— Ты меня только не смеши, от смеха всё расслабляется и, знаешь, трудно будет сохранять эрекцию при твоих приколах. Я тоже не хочу опозориться перед тобой.
— Может, надо было напиться? — Чживон посмотрел на телефон на прикроватном столике.
— Пожалуй, на сегодня я лимит щедрости уже испытывать не буду, давай обойдёмся без шампанского в номер?
— Давай попробуем.
— Давай попробуем для начала замолчать.
— Это трудно. Если ты начнёшь стягивать с меня одеяло, я по-любому разражусь какой-нибудь речью, чтобы оправдать свою неказистость, или чтобы саму себя отвлечь… — Чживон поцеловал Дохи, чтобы прекратить её бесконечную болтовню, обличающую её нервное состояние. Она задрожала в его руках, но чем увереннее и ненасытнее он применял в поцелуе язык, тем податливее и спокойнее становилась Дохи. Через минуту она сама прильнула к нему, не веря, что с ней это всё происходит на самом деле, что парень, на которого заглядывались все девушки университета, любит её, будет у неё первым. Тот парень, который заставил её поверить в себя, в то, что она не изгой и не отщепенец. Не пытаясь обмануть её, что она красива, он убедил её в том, что она нужна и такая. Бобби осторожно отпустил её губы, удостоверившись, что вновь не польются тирады. Его уста скользнули ниже, по подбородку, по шее, достигли ключиц. Под светлым хлопком проглядывалась пышная грудь, сочная и спелая, как сладчайшие плоды. Поймав взгляд Дохи, впившись в него своим, возбужденным и жадным, Чживон стал спускать лямку майки. Глядящая в его глаза, девушка не смела пошевелиться, чувствуя, как открывается её грудь, как опускаются к ней губы молодого человека. Никогда прежде она ничего такого не испытывала, не могла и предположить, что испытает. — Бобби… — начала было она, осознавая, что её голая грудь находится во владении Чживона, и безумно смущаясь, но он накрыл ей рот ладонью, продолжая целовать тело. Дохи выгнула спину от удовольствия. Её руки поползли по плечам парня, к его мощной спине. Рядом с ним она не чувствовала себя полной, наоборот, маленькой, хрупкой мышкой под крепко сложенным, здоровым и гибким котярой, загнавшим её в ловушку. Когда он оказался на ней, девушка и вовсе потерялась. Полотенце с его бёдер куда-то исчезло, их прикрывало сверху одеяло, но между нею с Бобби не было ничего, кроме пингвинёнка Пороро. И в беднягу что-то упиралось.
— Я люблю тебя, Дохи, — наклонившись, шепнул Бобби ей в ухо. Она прижалась к нему сильнее, отозвавшись на признание. — Я говорил это многим, чтобы обмануть, но впервые говорю потому, что чувствую это. И…
— И? — поторопила девушка, прижимаясь щекой к щеке, слушая трепет голоса возлюбленного.
— И я бесконечно счастлив, что я первый. — Стягивая под признания с неё трусики, Бобби откинул их и положил ладонь на освобожденную ягодицу. Кровь забурлила в венах, с такой страстью он никогда не желал никого, ему хотелось трогать, мять и гладить это тело, наслаждаться им, вминать себя в него. — Я хочу тебя, Дохи, безумно хочу, хочу, — сопровождая поцелуями слова, он вновь одолел атаками её губы, хватаясь за её бёдра, стискивая их, плутая руками по сдобным бочкам и круглым грудям. Его длинные ноги развели её коленки в стороны.
— И я тебя люблю, Чживон, — сказала Дохи, отдаваясь окончательно и бесповоротно. Забыв о свете, о том, что их что-то смущало в себе, о лишних складках, об ущербно выглядевшей руке, они подарили себя друг другу не замечая внешних недостатков. Их любовь восполняла всё собственным достоинством настоящего и искреннего чувства, и только красоту они могли увидеть рядом с собой.
***
О Кошачьей тропе меня предупредили, но я всё равно не думала, что подъём окажется таким трудным. Этот путь точно был сделан не для людей или, как минимум, не для слабых, неопытных и трусливых. Может быть, летом, когда сухо и нет льда, я бы поднялась самостоятельно, но по зимнему склону, с наледями, завалами снега и непредсказуемыми скатами на ломающихся, хрустящих корках под сугробами, меня буквально затаскивали наверх Тэхён с Чонгуком. Мне было даже неловко, что я, уроженка гор, выросшая в Тибете, не сумела преодолеть Кошачью тропу, но ребята успокоили, что это даётся зимой не всякому, и даже летом по ней забраться — то ещё испытание. Что ж, хотелось верить, что я не безнадёжна.
Иногда я оглядывалась назад, силясь увидеть крыши храма Хэинса, от которого мы начали пеший маршрут. До храма нас подкинул рейсовый автобус, а вот дальше явно не хватало фуникулёра. Нет, если бы был подъёмник, то на Каясан ездили бы все, кому не вздумается, а меня по-прежнему манило обещание того, что в Тигрином логе тихо, нет суеты, лишних людей, нельзя встретить случайных прохожих.
Белоснежные вершины не обещали никаких обжитых мест. Я не удивлялась, что монастырю удавалось успешно прятаться, ведь догадаться о его наличие на горе никак невозможно. Нет указателей, следов, протоптанных дорожек. В интернете (по дороге сюда мне показал Ви) сказано, что при Хэинса есть монастырь и небольшая буддийская школа, но даже приехав сюда, если кто-нибудь знающий не укажет начало Кошачьей тропы, вряд ли сыщешь путь.
Но много-много времени спустя, по моим ощущениям через целую вечность, мы всё же вскарабкались, оказавшись перед высокой каменной стеной, крепостной, оборонительной, какие строили столетия назад. Башен не было, из-за стены ничего не выглядывало. В ней — глухие дубовые ворота с калиткой. В неё-то Чонгук и постучал. Открылось маленькое зарешеченное окошко, тут же закрылось, и открылась калитка. Ви махнул головой, приглашая меня внутрь. Я вошла следом за Чонгуком, повыше подняв ногу над порожком. Отворивший нам привратник был с закрытым до самых глаз лицом, но эти самые глаза беззастенчиво пробежались по мне, и видно было, что они — глаза, — настроены весьма фривольно.
— Опять девчонка? — сказал он моим спутникам. — Да вы издеваетесь?
— Это Элия, — представил меня Тэхён, но, видимо, моё имя уже в каком-то контексте упоминалось здесь, потому что незнакомец посерьёзнел, и больше не сказал ни слова, лишь поклонившись в знак приветствия. Я была в шапке и куртке с капюшоном, моя альбиносность не виднелась, поэтому даже если слухи обо мне ходили, с первого взгляда было не узнать, что это та самая бесцветная ведьма, которая устроила шторм в Сингапурском проливе и чуть не спалила лучшую воительницу Шаньси. — Настоятель у себя? — уточнил Ви.
— Да, недавно видел его там.
Мы втроём пошли дальше, по вычищенной от снега площадке, но не сделала я и пары шагов, как замерла. Передо мной предстал вид… такой вид, что я ощутила себя на съемках фильма с волшебными декорациями, или сразу в сказке. Вниз шли ярусы, перебои высоты, на которых размещались древние постройки с черепичными кровлями, вздёрнутыми вверх углами крыш. На них кое-где лежал снежок, регулярно счищаемый, судя по всему, чтобы не обвалились под тяжестью аккуратные старинные крыши. Все уснувшие до весны деревья хранили на ветках не стряхнутый белый покров, хрустальный иней прозрачной голубизны, безветрие царило такое, что если бы снег пошёл сейчас, он бы падал медленно-медленно и ровно-ровно. Из звуков можно было услышать только равномерные постуки бамбуковых палок с соответствующими возгласами воинов — где-то шли тренировки. На всей территории дымили четыре трубы. Манящий и ласковый белый дымок поднимался к небу. Всё это соединяли лесенки, обрамлённые где кустарником под шапкой снега, где резными перилами. Золочёная глазурь храма, что отличался от других построек высотой и архитектурой, сияла в окружающей белизне, как золотое кольцо в коробочке. В горе справа, которая продолжала стену естественной преградой проникновению, возносясь ещё круче и выше, шли галереи, имевшие обзор чуть шире, чем отсюда. А в самом низу, за последним ярусом, за храмом, который виднелся, открывался обрыв, резкий, непонятно куда срывающий почву, в какую бездну, на какую глубину? Однако за ним, на горизонте, вдалеке, мерцала тонкая линия какого-то посёлка, где уже зажигали свет в домах, за десятки километров отсюда. Видно ли было оттуда это место? Я сомневалась, потому что сияние огоньков было мельче ночных звёзд. Выдохнув облако пара в воздух, я мечтательно, не отрываясь смотрела, как сквозь него, тающее, проступает этот сиреневый от сумерек, сверкающий нетронутым снегом мир чистоты и покоя.
— Идём? — разбудил меня от любования Ви.
— Да-да, конечно.
Мы подошли к башне, одной из таких, о которых я вспомнила, увидев стену. Хотя не совсем, это просто была постройка, чья высота в два раза превосходила длину. На верхнем этаже, кажется, горел свет, нижний этаж был глухим, за исключением ступенек, что вели наверх. Но когда приблизилась, под ступеньками я заметила закрытую дверь.
— Твой дедушка — настоятель Хенсок, — тихо напомнил мне сзади Ви, морально подталкивая идти дальше. Собравшись с силами, я зашагала по лестнице. Расстёгивая куртку и снимая шапку на ходу, я поднялась, разувшись ещё на первом этаже. В башне было теплее, чем на улице, но всё равно достаточно прохладно. Как не мерзнет здесь достаточно старый человек? Он возник передо мной, сидящий за низким столиком, с книгой и горячим чаем, от которого шёл пар. Я остолбенела, разглядывая неизвестного старика и понимая, что он мой последний родственник. Что я должна была почувствовать? Радость, счастье, привязанность? Я ощутила испуг, потому что не почувствовала ничего, и приняла это за плохой признак, подтверждающий, что все мои чувства отмерли окончательно. Это мой дедушка, а мне не хочется его обнять, припасть к его ногам, поделиться горестями, пожаловаться, расспросить… Впрочем, нет, расспросить его о многом мне бы хотелось. Что ж, одно имеющееся желание даёт надежду на то, что я не совсем равнодушной осталась к событиям жизни.
— Здравствуйте, — тихо поздоровалась я, не решаясь больше ничего делать и говорить.
— Здравствуй, — откладывая книгу, старик начал подниматься, и Чонгук бросился ему помогать, обогнув меня и вмиг очутившись возле настоятеля. Я подумала, что он, должно быть, совсем немощный, но после того, как встал, дедушка вполне бодро подошёл ко мне, вполне зряче меня изучая.
Мы стояли друг напротив друга, никем не прерываемые. Ребята не вмешивались, я и не замечала их, так они затаились.