Мединститут
Шрифт:
–Иду, Аркадий Маркович. Значит, историю, анестезиолога, операционную, и звать вас.
– 11-
«Да, у некоторых комсомольская биография начинается со школы. Но опыт показывает, что таких немного, особенно среди тех, кто достигает каких-либо комсомольских высот. Много ли среди секретарей и заведующих отделами ЦК ВЛКСМ и ЦК ЛКСМ союзных республик бывших комсоргов класса? Единицы! Почему?»
(Советская пресса, октябрь 1986 года)
Спустя два часа после начала операция у больной Леонтьевой подходила к завершению. Хирурги даже опережали негласный временной норматив для подобных операций без малого на час. И это при том, что операция была сложна технически- во-первых, по причине чрезмерной упитанности больной, во-вторых, набитый камнями желчный пузырь располагался неудачно, внутри ткани печени. Что бы отделить его, не поранив ни печень, ни стенку пузыря, требовалось большое искусство. Осложняли дело и обширные спайки в области желчных протоков, оставшиеся после двух предыдущих воспалений. Нормальные анатомические взаимоотношения в воротах печени были нарушены, и работать хирургам приходилось буквально на ощупь.
Виктор Иванович и Антон Булгаков были по-прежнему вдвоём. Несмотря на то, что оскорблённый Горевалов окончательно их покинул, а ломоносовский стол окружали многочисленные студенты, и среди них тоскующий Ваня Агеев, предлагать свои услуги в качестве второго ассистента никто так и не рискнул. Ломоносова студенты побаивались. Между тем на соседнем столе Гиви Георгиевичу, решившему всё же ограничиться типичной резекцией 2\3 желудка, ассистировали сразу трое – хирург- стажёр из 6-й больницы и два интерна.
Виктор Иванович, поблёскивая золотыми очками, в четвёртый раз подозвал санитарку, чтобы та вытерла ему вспотевший лоб, прификсировал дренажные трубки, острожно подтянул тампоны, проверяя надёжность остановки кровотечения и обернулся к медсестре:
–Катя, сейчас будем закрываться и уносить ноги. Давай на брюшину. Не мне, – он не взял протянутый тут же иглодержатель, заряженный режущей иглой с длинной жёлто-коричневой ниткой кетгута. – Доктору! Шейте, Антон Владимирович. Теперь я поассистирую. Только не спешите, коллега. На вас теперь смотрит вся Россия…
Антон, никак не ожидавший такого королевского жеста, взял инструмент и начал – сначала размашисто и неуверенно, но уже через два стежка окреп духом и начал соразмерять свои движения. Подхватывая края брюшины- толстой плёнки, окутываюшей органы брюшной полости- пинцетом, он бысто нанизывал их на иглу и проводил нить, которую Ломоносов тут же протягивал и захлёстывал. Окровавленные пальцы хирургов слаженно порхали над раной, которая уменьшалась с каждым их движением. За ходом этого процесса напряжённо следили студенты. Булгаков, изо всех сил сдерживая рвущуюся наружу радость, чувствовал себя героем. Для сверстников он становился недосягаем.
Потом он упоённо трудился над остальными слоями- над белой линией, над клетчаткой, над кожей. Уверенность в своём всемогуществе и бесконечная радость первопроходца становились сильнее с каждым новым швом. Когда был наложен последний, Антон с огромным сожалением вернул Кате иглодержатель.
Неведомая симфония, звучащая в голове, смолкла.
Операция была закончена.
После этого оба хирурга, освободившись от тесных халатов и душных влажных масок, сидели в курилке. Стало уместно задать вопросы, и студент расспрашивал Ломоносова о некоторых специфических нюансах. Тот подробно объяснял. В курилку заглянул Гиви Георгиевич. Он тоже закончил основной этап и предоставил помощнику закрыть брюшную полость. Шапочка и подмышки куртки зав.отделением были обильно пропитаны потом.
–Виктор Иванович, потом зайдите ка мне, – бросил он, не глядя на опальную парочку.
–Что, попадёт вам? – шёпотом спросил Антон. – Гиви сильно не в духе.
–А, ерунда, – отмахнулся хирург, тыча в пепельницу окурок «Стюардессы». – Не в первый раз. Нас е…т, а мы крепчаем. Пошли писать протокол.
В больничном буфете, куда Булгаков спустился через полчаса, было полно народу. У раздачи в несколько рядов теснились молодые врачи и студенты- приходящая публика, вечно голодная и не имеющая постоянной «прописки» в отделениях. Штатные сотрудники могли всегда поесть в отделенческих буфетах – либо больничной пищи, либо принесённых с собой бутербродов.
Антон оценил очередь человек в двадцать пять. Встав в хвост, он дожидался бы порции минут сорок- могло и не хватить сосисок. Их и так уже давным-давно ни в одном магазине города не было. На одну порцию гарнира их полагалось две, но многие брали себе по две и по три тарелки – сосиски в «десятке» были вкусные. Буфет даже торговал ими «из-под полы»– желающих «урвать домой» пару килограмм по всем отделениям больницы было хоть отбавляй. Это считалось большой удачей. И врачи, и медсёстры, и многие научные работники с удовольствием «пёрли» домой такую добычу. Есть же одну вермишель с хлебом не хотелось.
Спокойнее было бы вообще «свалить». То есть тихонько подняться в кабинет Самарцева, собрать вещички, и, имея уважительные причины в виде ночного дежурства и полостной операции, покинуть кафедру по-английски. Поесть где-нибудь в общепитовской столовке, там, где нет сейчас таких очередей, добраться до комнаты в общежитии студентов-медиков, упасть на койку и спать!
Мысль была проста, ясна и чрезвычайно соблазнительна. Булгаков уже совсем решил было поддаться ей, когда услышал, как его окликнули. Незамеченная им сразу, родная группа компактным ядром стояла с полными подносами уже возле самой кассы. На Антона возмущённо зашипели какие-то пятикурсники- сосисок хотелось всем, и «шустрил» без очереди пропускали неохотно.
–Это ведущий хирург, главный специалист по холециститам, – поддержали его спереди.
– Антон Владимирович, не обращайте на всяких студентов внимания. Ваша очередь здесь!
–Он только что после тяжелейшей операции. Спас больную…
–Наш правофланговый…
–Пропустите же профессора!
«Пятаки» кое-как раздвинулись. Было ясно, что кому-то из них сосисок не хватит. Булгаков радостно протолкался вперёд, схватил поднос, поставил на него две уже остывших порции, две стакана светло-коричневого кофе, заплатил в кассу 1р.18 коп. и присел за стол к Агееву. Ещё там оказалась Лена Девяткина, и какой-то взъерошенный неразговорчивый интерн из 4- й хирургии. Тот сидел уже давно, ел не спеша и был глубоко погружён в процесс еды и в свои мысли.