Медсестра
Шрифт:
В Заонежье он попал случайно. Ехал в другое место, воспользовался попуткой, а шофер оказался заонежский, Сергей Мызин. По дороге разговорились, у Серова за пазухой хранилось заветных поллитра калганной настойки, гаишника же на северных дорогах лучше в вечернее время не искать. И они за душевной беседой пол-литра уговорили прямо в кабине. Заехали домой к Мызину, там основательно подкрепились и два дня выходных не упускали случая просветлять сознание, благо пятилитровый бидон самогона у Сергея стоял в сенях. А к понедельнику Валентин Никодимович не только забыл, куда направлялся,
Сергей выспросил, что гость умеет, а узнав npо
тягу к музыке, привел Никодимыча в клуб. Так и возник два года назад духовой оркестр.
Высокий, с седыми до плеч волосами, с прямой спиной, во фраке, сшитом полгода назад к областной олимпиаде искусств, с бабочкой на шее и пижонскими усиками, Валентин Никодимович, стоя перед оркестром с дирижерской палочкой в руке, выглядел как Эдди Рознер, чью фотографию постоянно носил в нагрудном кармане и кто по случайности уцелел в его музыкальной памяти.
На праздник окончания путины пускали по приглашениям, небольшой Дом культуры не мог вместить всех желающих. Получил билет на двоих и Кузовлев, как единственный хирург в Заонежье, а в качестве второго лица он пригласил Алену. После официальной части предполагались танцы.
Станислав Сергеевич оказался танцором искусным: он блестяще вальсировал, умело вел партнершу в ритмичном танго, легко переключался и на современные ритмы, так что минут через десять медсестре уже завидовали. Лучше хирурга никто не танцевал, да и Алена танцевала не хуже, а потому все восхищенно следили за ними, и ей это нравилось.
Через час на танцплощадку набилось много народа, но большинство лишь подпирали стенки, дули пиво, которое завезли по случаю праздника. Алена сразу же разглядела Грабова, чья мощная фигура заметно выделялась среди зевак.
— Завтра Грабову швы снимаем, — вдруг вспомнила она, но ее слова потонули в грохоте большого барабана.
— Что? — выкрикнул Кузовлев, но она отмахнулась, оркестр не перекричать.
Грабов, не отрываясь, смотрел на нее. Нежнова надела на вечер розовое длинное платье с широким вырезом на спине и скромным декольте на груди.
Этот нежный цвет шел Алене, перекликаясь с румянцем щек и блеском больших глаз. Даже Валентин Никодимович, едва хирург с медсестрой, двигаясь по кругу, приближались к оркестру, оборачивался и одаривал первую красавицу бала ласковой улыбкой.
— Наш горячий привет работникам Минздрава! — восклицал он.
Герой же Чечни точно окаменел, не сводя глаз с медсестры, и она чувствовала на себе его пронзительный взгляд, он будоражил, внося и странную тревогу, заставлявшую Алену сильнее прижиматься к Станиславу Сергеевичу.
Станцевав десятый танец, бурный и ритмичный, она запросила передышку, и Кузовлев, как и положено галантному кавалеру, побежал в буфет купить шоколадку с фантой для дамы, а себе пива.
Алена осталась одна, продолжая обмахиваться платком. Ее школьные подружки, из тех, кто проник в Дом культуры, продолжали танцевать, а подходить к говорливому Семушкину, который заявился на праздник с супругой, не хотелось. Замучит намеками про Станислава Сергеевича, словно она для
И Семушкин, и глава районной администрации Конюхов боялись, что Станислав Сергеевич, дорабатывавший в Заонежье второй год, в одночасье соберется и уедет, как Миркин. А тогда хоть караул кричи, соседняя больница, где есть свой хирург, в сорока километрах, но про районного эскулапа шла дурная слава: двоих «зарезал» на операционном столе, стал крепко попивать, а за сложные операции вообще не брался, отсылал в город.
Про Кузовлева же добрая молва разнеслась мгновенно, даже из города приезжали и просились под нож, вот почему все и поглядывали на Алену Нежнову. Взяла бы да вышла за хирурга, удержала его здесь хотя бы лет на пяток. Алене хоть и приятно такое внимание, но она сама бы удрала отсюда куда глаза глядят. Да и мать талдычит то же самое.
— Пропадешь тут, девка, ой пропадешь! — заводит она свою вечернюю песнь. — Таким старикам, как ваш Семушкин, другой жизни нет. Он сам по молодости было нырнул в город, пожил там, да через три года прилетел обратно. Не приветили его там, а здесь на главврача посадили, а какой он глав и врач, все знают. Старуха Мятлева поносом страдала, так он ей дизентерию прописал и угробил бабку. Потому к вам никто и не ходит! Как кто пойдет, ляжет на койку — сразу пора деревянный бушлат заказывать!
— А меня кто в городе-то ждет? — фыркая, усмехалась Алена.
— Вон сестра моя двоюродная Глафира из Мытищ
мужа недавно похоронила, живет одна, не возражает, чтобы ты к ней переехала. Все, пишет, не так боязно будет по ночам, да и медсестра под боком, не надо лишний раз в поликлинику бежать. Чем плохо-то? А медсестрой везде устроишься. Если на завод какой-нибудь закрытый, так еще лучше. Там и платят побольше, и льготы всякие. А Глафира умрет, глядишь, квартирка тебе отойдет! Я уж который день об этом думаю, недаром же она написала. Надо будет ей рыбки сушеной отослать, сама не съест, так продаст, расчесывая на ночь свои густые темно-каштановые волосы с редкими блестками седины, рассуждала мать, выговаривая эти слова не столько дочери’, сколько вслух самой себе.
Волосы были ее гордостью: мягкие, шелковистые, чуть вьющиеся, с редким отливом, они не секлись, сохраняя крепость и густоту по сей день. И седина их не трогала. Алене же достались отцовские волосы: жесткие и столь редкие, что Аграфена Петровна в детстве их смазывала собольим жиром — боялась, что девка вообще лысой останется. До шестнадцати Алену стригли под мальчишку, но после волосы пошли в рост, и она даже заплетала косу, но жесткость так и осталась.
Эти материнские причитания занозой сидели в мозгу, и Алена понимала: мать права. Миркин перед отъездом, когда справляли отвальную, в сердцах бросил Кузовлеву: «Ты хочешь животы за десять рублей здесь резать? Режь! Я же в Москве за штуку баксов буду это делать! И никто мне не втолкует, что последнее аморально!»