Медвежий вал
Шрифт:
Черняков положил ему на плечо тяжелую, сильную руку, спросил, усмехнувшись:
— А справишься?..
Зайков даже покраснел:
— Товарищ полковник, да я... честное комсомольское!
— Ну, ладно. Тонкое, говорят, хоть и гнется, да не так скоро ломится. Разрешаю. Воюй и учись. Потребуется мой совет, моя помощь, приходи в любое время, не стесняйся! — Черняков крепко пожал ему руку и вдруг спохватился: — Да, а Крутов как, ты с ним говорил?
— Он себе другого писаря подберет. Найдутся такие, что сюда с полным удовольствием. Как ни говорите, в штаб — не на передовую!
— И то верно! — засмеялся
Зайков бросился собираться на батарею, боясь, как бы командир полка не передумал.
— Вот и есть начало! — усмехнулся Кожевников, молча наблюдавший за всей этой сценой. — Так и пойдет!
Вечером, утомленный, но довольный проделанной работой, Черняков возвращался из тыловых подразделений в штаб полка. С трудом, но все же удалось выбрать и в хозяйственных мастерских и разных службах кое-кого из рядовых и сержантов и послать их в батареи и батальоны. Если бы еще с недельку продержалось затишье, они бы стали неотличимыми от остальной массы бойцов строевых подразделений.
Лошадь трусила легкой рысью, Оттаявшая за день дорога стала подмерзать. Тонкий и хрупкий ледок покрыл лужицы, похрустывал и шуршал под полозьями. Светом далекого пожара пробивалось меж деревьев солнце, небо было светлое, чистое, и только над головой тянулась гряда легких, высоких облаков, ставших совсем золотыми в лучах уходящего солнца.
Чувствуя, что полковнику приятно побыть в тиши вечернего леса, ездовой только по привычке помахивал вожжой, не собираясь погонять лошадь.
Сколько красоты в природе, а человек вечно вынужден куда-то торопиться, вертеться в кругу привычных забот, ничего не замечая вокруг. Вот он, Черняков, уже на склоне лет, а не помнит, когда ему доводилось видеть такой красивый закат. А закаты были, только некогда было ему любоваться ими...
Без всякой связи с закатом в голову пришло последнее письмо жены: «Юрик утерял хлебные карточки и талоны в столовую. Теперь вся надежда на козу, без нее пришлось бы совсем голодно, а конец месяца еще не скоро...
«Голодно!» Даже странно слышать такие слова. Раньше жена никогда не жаловалась. Эх, Саша, Саша, стареешь и ты, видно!.. Впрочем, должно быть, действительно голодно, иначе бы не сообщала. Вот и Юрка осенью как-то писал: «Ты, папа, города не узнаешь, по всем газонам растет одна картошка, даже привокзальная площадь занята под огороды, и оставлены только узкие проезды...» Не от добра эти козы и такие огороды. Сколько людей бьется в нужде, в последнем куске себе отказывая ради победы!
Правда, его семье все же легче, чем другим, потому что он каждый месяц отправляет почти все деньги домой по аттестату. Вот на что их хватает, — он как-то не узнавал. Во всяком случае, можно прикупить немного хлеба к тем двумстам пятидесяти граммам, что выдают по карточкам на иждивенцев. Ах, да, карточки утеряны!..
Ну, что ж, туго не им одним, всем достается! В другой раз не будут терять карточек! Но ведь Саша и не жалуется, а просто пишет: «Хоть бы скорей вы заканчивали эту войну». Это уже по-деловому, об этом надо подумать...
Тихий, ласковый вечер не располагал к мыслям о войне. Помимо воли в голове рисовались мечты о мирной жизни, простом человеческом счастье, для которого, в сущности, так мало надо: работу, чтобы кормить семью, может быть, — домик да маленький клочок земли, на котором можно было
Нет, не надо отдаваться таким мечтам. Они усыпляют ум, размягчают сердце. Не будет тебе спокойной работы, потому что позади остались печные трубы и землянки на месте деревень, руины вместо городов. Придется строить все заново, много, быстро. Будет нехватка рабочих рук, материалов, будет много больших забот, а у тебя беспокойное сердце, и ты не умеешь смотреть на работу со стороны...
Думай лучше, думай, полковник, о том, что скоро новое наступление, которое не продлится долго, но, возможно, унесет много жизней и ряды полка вновь поредеют, а оборону держать все равно придется; думай о том, что в батальонах люди в поношенной обуви, а на носу весенняя слякоть. Погонит с полей вешние воды, затопит окопы, и люди станут, выбиваясь из сил, черпать и черпать грязь сотнями и тысячами ведер. Измученным работой, им негде будет отдохнуть и обсушиться, потому что и в блиндажах поплывет со стен сырость. Ночами надо будет удвоить, утроить количество разведгрупп, посылаемых за передний край, так как у утомленных людей падет бдительность... Думай об этом, полковник!
Уже сейчас надо вместе с Кожевниковым основательно пересмотреть план политической работы в полку, так как придет весна, дохнет теплым ветерком и разбудит в людях щемящую тоску по семье, по полям, что оставлены на слабые женские руки, по мирной жизни, которая еще неизвестно когда придет. Это очень трудное время — весна. Много, много забот на тебе, командир полка, и не пришло еще время любоваться закатами!
Черняков вздохнул и, встряхнув головой, расправил плечи.
— Ты что, уснул? — крикнул он ездовому.
— Малость задумался, товарищ полковник! — вздрогнул тот от неожиданности и, поднявшись на сиденье, взмахнул вожжами, гикнул. Лошадь рванулась по дороге, засыпая санки комками смерзшегося снега.
Вдруг впереди послышались совершенно неожиданные звуки. Черняков насторожился, прислушался. Спереди, из-за поворота дороги, постепенно нарастая, неслись звуки гармошки.
— Душевно играет... — промолвил ездовой и высунулся из санок на сторону, чтобы увидеть, в чем дело.
Навстречу шла группа людей, занимая дорогу во всю ширину. Черняков велел придержать лошадь.
— Да это же наши разведчики, — узнав их по халатам, сказал ездовой. — И куда это такой компанией настроились?
— Вы куда? — спросил их Черняков.
— Друзей провожаем, товарищ полковник, — обступая санки, отвечали бойцы.
Он сразу узнал Григорьева и еще одного разведчика, фамилии которого не помнил, но знал в лицо. Утром они ушли с командой, набранной из подразделений полка.
— Что же вы так: ушли, пришли, опять уходите? — поинтересовался Черняков.
— Мы в гвардию попали, товарищ полковник... Стоим недалеко, вот и зашли проститься к своим, а то, говорят, скоро начнется, так больше, может, и не увидимся.