Мегре колеблется
Шрифт:
– Нужно будет повторить вашу фразу Жаклине. Это жена министра внутренних дел, одна из моих лучших подруг...
Так-так! Серьезное предупреждение! Она его предупреждает! Пошла сразу с козыря!
– Внешне я кажусь веселой... Я постоянно шучу... Но, верьте мне, это только видимость... В действительности, мосье Мегрэ, я очень обеспокоена тем, что происходит, более чем обеспокоена... А как вы находите моего мужа?
– спросила она вдруг, ни с того ни с сего.
– Очень симпатичный...
– Да... Так все говорят... Я имею в виду...
– Он очень умен, удивительно умен и...
Ей не терпелось. Она поняла, к чему он клонит, и не дала договорить. Мегрэ поглядел на ее руки и увидел, что они были гораздо старше, чем лицо.
– Я нахожу его также очень восприимчивым... А еще...
– Будь вы откровенны до конца, вы бы сказали - чрезмерно чувствительным.
Он открыл рот, чтобы ответить, но она уже перехватила инициативу и продолжала:
– В данный момент меня очень пугает, что он так замкнулся в себе. Он страдает. Я знала это всегда. Когда я вышла за него замуж, в моей любви была некоторая доля жалости...
Мегрэ притворился дурачком:
– Но почему?
Вопрос на мгновение поставил ее в тупик.
– Но... Вы же его видели... С детства ему приходилось страдать из-за своей внешности...
– Он невысокого роста, но бывают люди...
– Видите ли, комиссар, - продолжала она нервно, - давайте играть в открытую... Я не знаю, какая над ним тяготеет наследственность, вернее, знаю слишком много. Его мать была сиделкой, вернее санитаркой, и ей не было еще шестнадцати, когда профессор Парандон наградил ее ребенком. Почему он, будучи хирургом, не прибегнул к аборту? Быть может, девчонка угрожала скандалом? Это мне неизвестно, я знаю только, что Эмиль родился семимесячным... недоношенным...
– Большинство недоношенных детей со временем становятся нормальными...
– А вы его находите нормальным?
– В каком смысле?
Она нервным жестом погасила сигарету и зажгла другую.
– Простите меня. У меня создается впечатление, будто вы уклоняетесь, будто не хотите понимать...
– Понимать? Но что?
Она не могла больше сдержаться, вскочила с кресла и стала шагать взад и вперед по китайскому ковру.
– Не хотите понять мое беспокойство. Не хотите понять, почему я, попросту говоря, порчу себе кровь! Вот уже скоро двадцать лет, как я пытаюсь его защитить, сделать счастливым, обеспечить ему нормальную жизнь...
Мегрэ спокойно курил трубку, не сводя с нее глаз. На ней были элегантные домашние туфли, видимо, сделанные на заказ.
– Эти письма, о которых он мне рассказал... Я не знаю, кто их писал, но они достаточно подтверждают мой страх...
– И давно вы живете в такой тревоге?
– Недели... Месяцы... Я не решаюсь сказать - годы... Вначале, после свадьбы, он сопровождал меня, мы выезжали, бывали в театре, обедали в ресторанах...
– Это ему доставляло удовольствие?
– Во всяком случае, это была разрядка... Теперь-то я поняла, что он везде чувствует себя не на месте, стыдится, что у него не такая внешность, как у других, и таким он был всегда... Даже сам выбор его карьеры. Морское право... Могли бы вы мне ответить, почему такой человек, как он, остановился именно на Морском праве? Это словно вызов... Будучи не в состоянии выступать с защитой в суде присяжных...
– Но почему?
Она немного смутилась и посмотрела на него.
– Но, мосье Мегрэ, вы же это понимаете не хуже меня... Представьте себе его, маленького, немощного, бледного. И вот он в огромном зале суда присяжных защищает жизнь человека, совершившего преступление...
Мегрэ сразу же вспомнил, что в прошлом веке знаменитый юрист, одно из светил адвокатуры, был ростом всего в один метр пятьдесят пять сантиметров, но решил ей не возражать.
– Он все время томится... Чем дальше, чем он становится старше, тем больше и больше уединяется, и мне стоит огромного труда вытянуть его из кабинета, уговорить сесть за стол, когда у нас гости...
Мегрэ не стал у нее спрашивать:
– А кто из вас составляет список приглашенных? Он только слушал, смотрел.
* * *
Он только слушал, смотрел и пытался не поддаться влиянию, ибо тот портрет мужа, который старалась нарисовать эта женщина с перенапряженными нервами и кипучей энергией, был одновременно и правдивым, и ложным.
В чем правдивым?
А в чем ложным?
Это ему и хотелось распутать. Облик Парандона представал ему похожим на фотографию не в фокусе. Контурам не хватало четкости. Черты лица меняли выражение в зависимости от того, пол каким углом вы на него смотрели.
Действительно, Парандон замкнулся в свой собственный мирок, который, если так можно выразиться, ограничивался шестьдесят четвертой статьей уголовного кодекса. Ответствен ли человек за свои поступки? Или не ответствен? Многие до него увлекались этим кардинальным вопросом. Начиная с времен средневековья эта проблема обсуждалась даже на Вселенских соборах.
Не стала ли у Парандона эта идея навязчивой? Мегрэ вспомнил свое первое появление в кабинете адвоката, вспомнил, как посмотрел на него Парандон, словно комиссар был само воплощение знаменитой статьи кодекса или, по крайней мере, мог дать исчерпывающий ответ.
Парандон даже не спросил, зачем он пришел, что от него нужно полиции. Он сразу заговорил о статье шестьдесят четвертой, а губы прямо-таки дрожали от страсти.
Это правда, что...
Да, Парандон вел жизнь отшельника в этом доме, который был для него слишком велик, так велик, как мог бы быть ему велик костюм исполина.
Как мог он с его тщедушным телом, с мыслями, которые точили его мозг, как он мог постоянно противостоять этой женщине, такой беспокойной и передававшей свое беспокойство всем, кто ее окружал?
Недоносок - ладно! Пусть даже гном!
Но ведь иногда, когда казалось, что вокруг никого нет, когда выпадал случай, этот гном украдкой занимался любовью с мадемуазель Ваг.
Что во всем этом было правдой, а что ложью? Быть может, и увлечение археологией было у Бэмби своеобразной отдушиной, своеобразным средством, чтобы быть подальше от матери?
– Послушайте, мосье Мегрэ. Я вовсе не легкомысленная женщина, как вам могли меня расписать. У меня есть чувство долга, и я стараюсь быть полезной. Так воспитал нас, меня и сестер, отец. А уж он человек долга...