Мелодия Секизяба (сборник)
Шрифт:
— Я в этом ничего не понимаю, Ашир. Я крестьянин, если ты говоришь, я тебе поверю. Но главная беда не в этом, и тут я могу поспорить с самым главным вашим учёным, потому что я сам, как земля, и всё, что может произойти с землёй, чувствую.
— Я тебя не совсем понимаю, отец. Объясни.
Отец разгладил усы.
— Да, многого ты ещё не понимаешь, В жизни всегда так: ошибиться легко, исправить трудно.
— Что ты имеешь в виду?
— То я имею в виду, сынок, что не превратили бы вы с вашими каналами прекрасные почвы поле Ахала и Семи деревьев в безжизненные солончаки.
Ну
— Ты правильно заметил, отец. Видишь, когда ты прав — разве я спорю с тобой? И профессор Нариманов говорил о том же. Но и это предусмотрено: ведь вода после орошения, вобравшая в себя соль из почвы, отводится по каналам за пределы полей.
— Что говорил вам профессор, я не знаю. А как крестьянин скажу: если не отвести эту просоленную воду достаточно далеко, она испарится и на этом месте образуется солончак. А раз воды для орошения новых земель берётся много, значит, и соли будет много, и сколько земли вы поначалу спасаете от засухи, столько же потом потеряете от соли.
Отец говорил точь-в-точь, как профессор. Я сказал ему об этом. Отец подкрутил усы.
— Ну, что ж, познакомь меня когда-нибудь со своим профессором, он учит вас правильным вещам.
— А что же делать с этой водой? — спросил я. Я и сам думал над этой проблемой, но так ничего и не смог придумать.
— Это было бы не трудно сделать, если бы вблизи от наших мест была бы какая-нибудь низменность, способная вместить большое количество воды враз. Например, такая, как Сарыкамыш. Если бы все воды орошения собрать там, никому не было бы вреда, часть воды ушла бы в песок, часть испарилась бы, а соль может быть могла бы даже принести какую-нибудь пользу.
Мой отец был самый настоящий профессор во всём, что касалось земли. Над тем, что он сказал, сле-довело хорошенько поразмыслить. Так я и собирался сделать.
— Спасибо, отец, — сказал я. — Ты… просто молодец. Мне надо обдумать всё, ведь у меня диплом на носу. Если профессор Нариманов поможет мне с расчётами…
— Хорошо, хорошо, сынок. Видишь, и у твоего старого отца голова не глиной набита. Иди, подумай, но прежде, чем уйти, ответь мне на один вопрос.
— Хоть на десяти, отец.
— Нет, на один. Когда мне договариваться резать скот для свадьбы.
Я где стоял, там и сел. Опять тот же разговор.
— Вам с мамой так не терпится женить меня?
— Да, — твёрдо сказал отец. — Я этого хочу.
— Вот именно, — воскликнула мама радостно. — Отец просто хочет, а мне просто не терпится. Так и вижу, что за мной по пятам ходят внуки — один, другой, третий, четвёртый…
У меня навернулись слёзы. Бедная мама…
— Я на всё согласен, если вы разрешите мне жениться на Кумыш. Тогда я согласен и на свадьбу, и на внуков, на всё!
Мама сквозь слёзы смотрела на меня. Ей так хотелось внуков. Отец не сразу мне ответил, видимо моя твёрдость
— Не упрямься, Ашир. И не строй из себя дурачка. Ты ведь умный и ты должен меня понять. Гюльнахал — самая лучшая невеста в ауле, а раз так, она должна войти в этот дом. И войдёт! Неужели ты думаешь, что я дам кому-нибудь перебежать себе дорогу. Лучше ты останешься холостым, а мы не увидим внуков. Я уже договорился с родителями девушки, взять своё слово обратно — значит, опозорить её до конца дней.
— Верно, — согласился я. — Но такое же слово я дал Кумыш, и дал его ещё тогда, когда мы кончали школу. Лучше Кумыш нет никого на целом свете, и будь Гюльнахал в пять раз красивее, я всё равно не взял бы её в жёны. Разве у Кумыш семья хуже? Её отец был капитаном, а теперь он уже полковник, защищает каши границы под Кушкой. Чем он тебе плохой родственник, чем хуже тётушки Огульсенем? И жену его, маму Кумыш, ты тоже знаешь. И калыма им никогда от тебя не надо.
Отец молча выслушал меня. Но характер у него был каменный.
— Ты сам виноват, — сказал он. — Если ты так любил свою Кумыш — почему не говорил об этом прямо? Почему молчал столько лет? Может, ты и сам не был уверен, хочешь на ней жениться или нет, а теперь обвиняешь во всём меня и мать. Почему ты не привёл её к нам ни разу, так что я только сегодня толком её рассмотрел. Если кто во всём и виноват, то это ты, и только ты. А теперь, когда я дал слово и связался с честными людьми, ты хочешь превратить меня в болтуна с длинным языком, над которым все будут смеяться до конца дней. Нет уж, сын мой Ашир! Подчинись моей отцовской воле и всё, что ты хочешь, будет твоим.
— Ты первый перестал бы уважать меня, отец, если бы я так поступил. Ты сейчас обвиняешь меня в том, что я не привёл в наш дом Кумыш. Но ведь ты сам давно знаешь о ней. Почему ты ни разу не поинтересовался, кто она и почему я с ней встречаюсь? Почему ни ты, ни мама сами не спросили, кто из девушек мне нравится? Я не могу приводить Кумыш в дом, где она нежеланна, лучше мне уйти самому из такого дома.
— Ну и речи позволяет себе твой сын, женщина, — сказал отец, обращаясь к маме. — Никто в ауле не посмел бы так говорить с собственным отцом.
— До сих пор у тебя, отец, не было случая жаловаться на меня. И впредь не будет, — ответил я и встал с места. — Но я лучше кончу жизнь бездетным бобылём, чем повешу себе на шею нелюбимую жену вместо драгоценного камня.
— Выходит, — сказал, сокрушённо качая головой отец, — правильно говорят: в семье не без урода. Хочешь, всё-таки, заставить меня отказаться от данного мною слова и выставить на всеобщее посмешище. — От возмущения отца всего трясло. — Ну, спасибо, сынок, что так ты отплатил мне за мои заботы. Этого можно было ожидать. А всё она, эта врачиха. Она отравила тебя, ты словно белены объелся, ничего не видишь, никого не слушаешь. Что ж, иди, беги к ней, брось родителей, оставь родной дом. Хочешь, я скажу, что будет? Ты проживёшь с ней ровно пять дней, а потом сбежишь, куда глаза глядят, да вот бежать-то некуда.