Мемуары сорокалетнего
Шрифт:
В ее время эти картины, о которых так раскованно рассуждает эта молодежь, можно было увидеть в полутемных запасниках. А теперь — и тут она, Гортензия Степановна, промахнулась, вовремя по лености не заглянула! — а теперь, оказалось, композиции Кандинского печатают в первом же томе нового издания Советской Энциклопедии, вывешивают на выставке «Москва — Париж»!
И тем не менее Гортензия Степановна плыла в этом море вопросов, как ей казалось, довольно удачно.
Гортензии Степановне понравилась и тяга аудитории к активности. Понравилась она сама, находящаяся в центре внимания. Но уже на следующей лекции возрастной ценз присутствующих был резко снижен: пришло следующее поколение, мальчики и девочки лет десяти — двенадцати. Ушлые родители решили, что их младшим отпрыскам Гортензия Степановна подходит больше.
Этому
Взаимоотношения Евгения Тарасовича с драматической студией поначалу складывались удовлетворительно. Опыт его научил, что люди, связанные с лицедейством, весьма нелегки в общении, поэтому на первое занятие он пришел как на разведочное: посмотреть артистов и себя показать.
Состав будущей труппы его удивил. Он предполагал, что народ будет молодой, что-нибудь до тридцати лет, с тщеславинкой, со своими премьерами и признанными красавицами, играя на неудовлетворенном честолюбии которых, он быстро скрутит, как в настоящем театре, и всю массу, выклинит людей нужных — и мыслил все себе Евгений Тарасович только так: спектакль: хоть пятьдесят репетиций, хоть сто, но зато не скороспелка, а успех, областной смотр, победа, звание народного театра и он — на коне, с высоко поднятой головой, — выклинит людей, их должно быть не очень много, а остальные, чтобы не мешались под ногами, не мельтешили, разойдутся сами. Но к удивлению режиссера и руководителя будущего народного театра, состав студии оказался неоднородным, практически резко делился на два возраста: мальчики и девочки от шестнадцати до двадцати лет — старшеклассники, студенты-заочники, несколько рабочих парней, парикмахерша, продавщица и человек восемь от сорока до шестидесяти, ветераны: почтальонша, шофер, медсестра, столяр с домостроительного комбината, уборщица тетя Дуся из горсовета. Удивительным было то, что и те и другие между собою прекрасно ладили. Они собирались в Доме культуры два раза в неделю — кстати, продолжали это делать и после того, как уехал к сыну бывший руководитель, — располагались в большой гостиной, которую на эти дни оставляли за ними, и здесь друг перед другом разыгрывали какие-то удивительные сюжеты. Это была форменная, без какой бы то ни было научности, самодеятельность!
Каждый из присутствующих по очереди читал все, что он хотел читать. Если находил заинтересованного партнера, разыгрывал любые сцены мирового репертуара. («Евгений Тарасович потом спрашивал: «И ваш бывший руководитель не запрещал вам это?» — «Нет, — отвечали студийцы, — не запрещал, он даже говорил: «Ищите, пробуйте, лишь бы вам было интересно».) Здесь были Чехов, Шекспир, Волошин, Демьян Бедный, Виктор Славкин, пьесы из журнала «Художественная самодеятельность» и скетчи из эстрадных сборников. Какая-то мешанина, окрошка! Один, два или три артиста играли, все остальные внимательно смотрели, а после обсуждали увиденное, показывали, как бы сыграли они. В обсуждении мог принять участие любой, даже посторонний, просто зашедший в эту гостиную от нечего делать, из другого кружка или с улицы. Не было никакого списка, писаных уставов, никаких особенных правил. Играли что на душу ляжет. Уборщица тетя Дуся увлекалась политическими фельетонами с пафосом, пожилой шофер читал монологи из «Гамлета», «Отелло» и «Ричарда III», парикмахерша вторила ему — в ее-то двадцать лет! — изображала леди Макбет, школьник-десятиклассник Ося один разыгрывал сцену совращения из «Осени патриарха» Маркеса, а пятидесятилетняя медсестра обожала монологи инженю: из «Дамы с камелиями» Дюма-сына, из «Норы» Ибсена, из «Севильского цирюльника» Бомарше. Все это не соответствовало возрасту исполнителей, их социальному статусу, уровню образованности. И зачем это они все делали? Политический фельетон еще вставишь в концерт самодеятельности, а кому в праздничный вечер захочется слушать рефлексии кровавой леди из Шотландии? Белиберда какая-то!
В первый день занятий Евгений Тарасович внимательно посмотрел, что делают студийцы. Он пришел в гостиную, представился и сказал: «Я ваш новый руководитель, но сегодня не стесняйтесь, товарищи, а продолжайте свои занятия, как обычно, будто меня нет», а потом начал беседовать. Увиденное привело его в большое смущение, все это было после академического Прославленного очень непривычно. Ни техники, ни чувства меры, ни вкуса к выбору репертуара. Но человеческий материал, как отметил про себя Евгений Тарасович, здесь имелся.
В тот же вечер новый руководитель предложил студийцам свой план: выбрать пьесу и начать над нею работать.
Студийцы приняли этот вариант недоверчиво. На такое они и не собирались замахиваться. Но обрисованные Евгением Тарасовичем перспективы с большим спектаклем в декорациях и гриме дразнили воображение. «Хватит валять дурака, пора выходить на публику» — так закончил свою речь Евгений Тарасович.
— А может быть, дурака нам и нравится валять, — дерзко ответил кто-то из студийцев.
Евгений Тарасович на эту злоязычную реплику ответил назидательно. Он решил сразу и жестко все взять в свои руки. Театр ведь начинается не с вешалки, а с дисциплины.
— Искусство вещь серьезная, — сказал Евгений Тарасович. — Кто не хочет заниматься им серьезно, может уйти. Я предупреждаю, занятия будут проходить очень насыщенно, за очень небольшой промежуток времени нам надо нагнать все то, что вы запустили в своем дурачестве.
Евгению Тарасовичу и некогда было долго рассусоливать, он всегда помнил, что, несмотря на его моложавый вид и прямую гвардейскую спину, ему шестьдесят три года. Уже!
На следующем занятии распределили роли.
Евгений Тарасович вошел в гостиную, где сидели уже попритихшие студийцы, пододвинул стул к столу, положил перед собой пьесу и сказал:
— Мы будем играть знаменитую пьесу Константина Симонова «Парень из нашего города».
— Нам бы что-нибудь посовременнее, сегодняшнее!
— Пьеса Константина Симонова, — твердо выговаривая слова и придавая своему голосу те бархатистые интонации, которыми славился Великий актер, сказал Евгений Тарасович, — не потеряла своей актуальности и сегодня.
— А по мне, — сказал шофер дядя Володя, — нет ничего сегодняшнее Шекспира. Ведь Ричард Третий — это форменный террорист.
— Шекспира будем осваивать позднее. Есть еще вопросы? Нет вопросов. Тогда у меня вопрос. Пьесу Симонова знаете? Читали?
— По радио слышали.
— Надо мне ее читать?
— Нет, не надо, только список ролей прочтите.
— Очень хорошо, — сказала тетя Дуся, когда Евгений Тарасович зачитал список ролей, — я буду играть Полину Францевну, преподавательницу иностранных языков. Это по моему амплуа.
— Нет, тетя Дуся, — сказал Евгений Тарасович, — для этой роли у нас не хватит интеллигентности. — И тут же осекся: — Мы вас, тетя Дуся, назначим во второй состав.
Со вторым составом Евгению Тарасовичу по-настоящему работать было некогда. Все силы были брошены на основных исполнителей, но и здесь оказались свои трудности. Героиня была не столь подвижна, как хотелось бы, герой обладал стопроцентной типажностью, был широкоплеч, русоволос, привлекателен и мужествен, но чуть пришепетывал. Отдельные сцены приходилось прогонять по множеству раз, но Евгений Тарасович хорошо помнил рисунок спектакля, который когда-то ставил Великий актер, и поэтому знал, чего добиваться. Правда, самодеятельные артисты, разбалованные своей полуигрой при предыдущем руководителе, работали не очень увлеченно, но втягивались, и дело потихоньку двигалось. Второй же и третий утешительные составы постоянно скучали. Эти самодеятельные артисты все время сидели у стенки комнаты и придирчиво наблюдали за игрой своих более везучих коллег, впитывали в себя ценные замечания Евгения Тарасовича и мечтали тоже немножко попробовать поиграть. Уже в самом конце репетиций Евгений Тарасович давал немножко размяться и этим горемыкам, но больше для проформы, чтобы не обострять отношений, и все это понимали, конфузились, и от этого замыкались в себе, работали скучно, испуганно и постепенно от этого испуга, от неловкости, от равнодушного досадливого взгляда режиссера переставали являться на репетиции. «Может быть, это к лучшему, — думал Евгений Тарасович, — балласт, а к новому спектаклю мы наберем новых, свежих, отыщем, заманим. Народ наш многоталантлив. Святое поприще без героев не останется».