Менты и люди
Шрифт:
— Пупков! — взревел он Тарзаном. — Кони никогда не был адвокатом!
Одногруппники ржали. Конечно, можно было подумать, что смеялись они над недалёким Пупковым. Но нет! Спроси любого из этих дикобразов, кто такой Кони и получишь аналогичный ответ. Или вообще не получишь. Следовательно, они ржали не над Пупковым. А над ним, профессором Альбицким. Над его праведным гневом. Над его Любовью.
Степан Васильевич боролся с ними нещадно. Лупил двойками. Затаскивал в свой кабинет, набрасывая аркан пересдачи. Но всё было тщетно, причастность этих олухов к высшему свету делала их абсолютными негодяями. У Степана Васильевича опускались руки.
Все эти их смешочки, пустые взгляды на пересдаче. Как? Как можно вести себя таким вот образом в его кабинете? В этом храме уголовного процесса, где подобно образам святых в церкви, со стен на тебя взирают лики Фойницкого и Строговича, Николюка и Руденко, Савицкого и Чельцова? Это не укладывалось в его голове.
И тут — Кузнецов…
Он поднял руку на одном из семинаров, опередив Степана Васильевича. Тот даже не успел бросить взгляд в журнал, чтобы произвести очередную карательную операцию, наставив этому отребью колов и двоек.
— Прошу Вас, — молвил Степан Васильевич.
И Кузнецов начал говорить.
Впервые такое наблюдал Степан Васильевич.
Казалось бы, сухой вопрос — ознакомление с материалами уголовного дела, всё предельно ясно, и говорить тут особо не о чем, но как блестяще разобрал его Кузнецов! Он уверенно увязал положения статьи с нормами Конституции. Смело разрушив ее границы, вторгся на территорию международных конвенций, договоров и прочих нормативно-правовых актов. Привел цитату из выступления Плевако. Упомянул законы Хаммурапи.
Кузнецов! Он не бубнил подобно троечнику и не заискивал перед преподавателем, как это делает какой-нибудь подлиза-отличник. Он — выступал.
Кузнецов! Он решительно перемещался вдоль доски. Правую руку держал в кармане брюк. Левой неспешно жестикулировал. Иногда он останавливался, и лицо его, бесстрашно обращенное к аудитории, застывало в блаженной улыбке. Потом он продолжал перемещения, и рука его то обращались к небу, то к нему, Степану Васильевичу.
Кузнецов! Он ораторствовал минут десять. Финальная часть монолога произносилась с закрытыми глазами. Когда он кончил, и глаза его открылись, Степан Васильевич поразился их красноте.
Это, — понял он, — от любви. Не иначе. Читал всю ночь. Не спал.
…Простой деревенский парень, — брат лопаты, внук сохи — и откуда в нём взялось это? — недоумевал профессор.
На его кафедре служили восемь преподавателей. Капитаны и майоры, кандидаты и не очень, они знали предмет хорошо. Но любили ли они его так, как любил он? В этом Степан Васильевич сомневался. А вот в любви Кузнецова к Процессу он не сомневался нисколько.
Кузнецов не просто хороший ученик. Он — продолжатель моего дела. И я сделаю всё, чтобы помочь ему. Дам дорогу в мир науки. Сделаю его ученым. И когда-нибудь, когда я состарюсь и начну забывать номера статей, я вызову его и передам ключи кафедры.
К такому заключению пришел Степан Васильевич.
— Возьмите!
Кузнецов испуганно встрепенулся.
…Сегодня Степан Васильевич был ответственным по институту. А Кузнецов полировал задницей тумбочку дневального.
В задачу ответственного входило обойти посты и выявить возможные нарушения дисциплины. По уставу. А вне его, по собственному порыву, он просто хотел отнести Кузнецову бутылку напитка «Байкал». И что-нибудь съестное. И всё.
— Возьмите же! Ну?
Конечно, — понял Степан Васильевич, — неожиданность. К тому же, я — ответственный, он — дневальный. Я — полковник, он — рядовой. Барьер.
Боже, боже. Как ему хотелось отбросить эти условности! Хлопнуть Кузнецова по плечу. Сказать: Привет, коллега! Но… Черт бы побрал эту солдафонщину…
— Как служба? — осведомился он.
— Ничего, товарищ полковник, — растерянно обронил Кузнецов, — в смысле…
— Во-первых, — как можно мягче произнес Степан Васильевич, — не товарищ полковник, а Степан Васильевич. А во-вторых… Когда Вас сменят, зайдите ко мне. Побеседуем о новом постановлении пленума Верховного Суда. Договорились?
Кузнецов улыбнулся, прижимая к груди презентованный провиант.
— Договорились, Степан Васильевич.
— Вот и славно, — сказал профессор Альбицкий и, подмигнув ему, побрёл, уже в радостных чувствах, дальше.
А рядовой Кузнецов опустил пакет на пол, достал из ящика стола папиросу и, дождавшись, когда шаги профессора стихнут, продолжил набивать ее анашой.
Последний DJ
Когда-то я был крут.
Я говорил, что хотел и ставил, что хотел. Вы слушали мою станцию, предвкушая встречу со мной. Вы ждали, что я отмочу/выдам, объявившись через очередные три песни.
Теперь же — иначе. От моей крутизны осталась лишь запись в трудовой книжке — «ведущий музыкальных программ». Проще — ди-джей. Но это неправда. Никакой я не ди-джей. Я — прокладка между песнями. Винтик в палёвом китайском механизме. В любой момент меня можно вывинтить, швырнуть в мусорную корзину и заменить на новый.
Пришло новое время, мой друг. Оно привело с собой новых людей. Новые люди сказали, что у них есть идеи. И — началось.
Одного из новых людей звали Карл. Его представили мне и моим коллегам как музыкального продюсера. Отродясь такой должности на станции не было. Но в тот день она появилась. Ибо возник Карл — племянник владельца холдинга, к которому моя станция имела честь принадлежать.
Карл сообщил, что на днях он вернулся из Америки и привез целый баул книжек о радио. Теперь он знает, как сделать из моей станции самую прогрессивную, самую современную.
Карл подробно объяснил нам, что анархия в эфире — это весело, но не профессионально. Ди-джей не должен быть обаятельным болваном извне, заявил Карл. Ди-джей — практически плоть от плоти музыкального полотна. Музыка первична. Не растекайтесь мыслью по древу, не делитесь своими переживаниями, для слушателя Вы — никто.