Менялы
Шрифт:
Он покачал головой, впервые слегка улыбнувшись.
— Да уж, еда там не для гурманов. Мне кажется, это заметно.
— Да, мне это заметно.
Эстела спросила:
— Ты пришел ужинать? Мамочка печет пирог.
— Нет, — сказал он, помедлив.
— Вы хоть ели сегодня? — сурово спросила Хуанита.
— Утром. А потом что-то перехватил на автобусной остановке.
С кухни доносился запах уже почти готового пирога. Майлз инстинктивно обернулся.
— Тогда присоединяйтесь к нам. — И Хуанита поставила ещё один прибор на маленьком столике, где они ели с Эстелой.
За столом Эстела принялась болтать, а Майлз отвечал на её вопросы — первоначальная напряженность стала покидать его. Несколько раз он оглядывал просто обставленную, но уютную квартирку. Хуанита умела навести дома уют. Она любила шить и всячески украшать свое жилище. В скромной гостиной стоял старый, потрепанный диван-кровать, который она накрыла ярким ситцем в белых, красных и желтых разводах. Плетеные кресла, в одном из которых сидел Майлз, она купила задешево и выкрасила красной киноварью. На окнах повесила простые дешевые занавески из ярко-желтой толстой материи. Стены украшали картина примитивиста и плакаты, рекламирующие путешествия.
Хуанита слушала болтовню дочки с Майлзом, но сама говорила немного, все ещё не избавившись от сомнений и подозрений. Зачем все-таки пришел Майлз? Не доставит ли он ей снова неприятности, как и раньше? Опыт подсказывал, что он на это способен. Однако сейчас он казался безобидным — безусловно, физически ослабевшим, немного испуганным, возможно, сломленным.
Но она совершенно не чувствовала неприязни. Хотя Майлз пытался обвинить её в краже похищенных им самим денег, время как-то отодвинуло это предательство. Даже когда его вывели на чистую воду, Хуанита почувствовала главным образом облегчение, а не ненависть. Теперь же ей больше всего хотелось остаться наедине с Эстелой.
Майлз вздохнул, отодвигая тарелку. На ней он ничего не оставил.
— Спасибо. Это была самая вкусная еда за долгое время.
— Чем вы собираетесь заняться? — спросила его Хуанита.
— Не знаю. Завтра начну искать работу. — Он глубоко вздохнул и, казалось, хотел ещё что-то сказать, но она жестом попросила его подождать.
— Эстелита, пойдем, любимая! Пора спать!
Вскоре умытая, с причесанными волосиками, в розовой пижамке Эстела пришла пожелать спокойной ночи. Большие влажные глаза серьезно смотрели на Майлза.
— Мой папа ушел. Ты тоже уйдешь?
— Да, очень скоро.
— Я так и думала. — Она подставила ему личико для поцелуя.
Уложив Эстелу, Хуанита вышла из спальни и закрыла за собой дверь. Она села напротив Майлза, сложив на коленях руки.
— Ну вот. Можете говорить.
Он молчал, облизывая губы. Теперь, когда момент настал, он, казалось, колебался, не находя слов. Затем сказал:
— Все это время, пока… меня не было… мне хотелось попросить прощения. Прощения за все, что я сделал, но прежде всего за то, как поступил с вами. Мне стыдно. С одной стороны, я не знаю, как это произошло. С другой, мне кажется, знаю.
Хуанита пожала плечами:
— Все, что было, прошло. Разве это имеет сейчас значение?
— Для меня имеет. Пожалуйста,
И слова признания хлынули потоком. Майлз говорил о пробудившейся совести и о том, что раскаивается в прошлогоднем безумии, когда словно в лихорадке играл и залезал в долги, забыв о морали и о добре и зле. Сейчас, когда он оглядывается назад, ему кажется, что кто-то другой завладел его духом и телом. Он признал свою вину — да, он совершил кражу в банке. Но хуже всего было то, как он поступил с ней. Чувство стыда все время преследовало его в тюрьме и никогда его не покинет.
Слова Майлза вызвали у Хуаниты прежде всего недоверие. По мере того как он говорил, оно постепенно рассеивалось, но не до конца: жизнь слишком часто дурачила и обманывала её, не позволяя ни во что полностью поверить. И тем не менее Хуанита склонна была думать, что Майлз говорит правду, и чувство жалости охватило её.
Она обнаружила, что сравнивает Майлза с Карлосом, своим сбежавшим мужем. Карлос был человеком слабым; таким же был и Майлз. И все же то, что Майлз смог вернуться и предстать перед ней с повинной, говорило о силе характера и мужестве, которых никогда не было у Карлоса.
Внезапно она увидела в этом иронию судьбы: мужчины, попадавшиеся ей в жизни, — по разным причинам — были ущербными и серенькими. Вдобавок — неудачниками, как и она. Хуанита чуть не рассмеялась, но сумела сдержаться: Майлз никогда бы этого не понял.
— Хуанита, — взволнованно произнес он, — я хочу спросить вас. Вы простите меня? А если простите, скажете мне об этом?
Она посмотрела на него. Слезы наполнили её глаза. Вот это было ей понятно. Она родилась католичкой, и хотя в последнее время не часто ходила в церковь, утешение, какое приносит исповедь и отпущение грехов, было ей знакомо. Она встала.
— Майлз, — сказала Хуанита. — Встаньте. Посмотрите на меня.
Он повиновался, и она мягко сказала:
— Достаточно вы настрадались. Да, я прощаю вас.
Его лицо задергалось и искривилось. Хуанита обняла его — и он разрыдался.
Когда Майлз успокоился, и они снова сели, Хуанита деловито спросила:
— Где вы будете ночевать?
— Пока не знаю. Где-нибудь устроюсь.
Она подумала, затем сказала:
— Можете остаться здесь, если хотите. — И, заметив его удивление, быстро добавила: — В этой комнате вы можете ночевать только сегодня. Я лягу в спальне с Эстелой. Дверь наша будет заперта. — Ей хотелось, чтобы все было ясно.
— Если вы и вправду не против, — ответил он, — я с радостью переночую тут. И вы можете не волноваться.
Он не сказал ей об истинной причине, объяснявшей, почему она может не волноваться: он ещё не справился с собой ни психологически, ни физиологически. Он только знал, что из-за связи с Карлом, своим защитником в тюрьме, его перестало тянуть к женщинам. И он не был уверен, сможет ли снова стать мужчиной…
Вскоре усталость сморила обоих, и Хуанита отправилась к Эстеле.
Утром, сквозь закрытую дверь, она совсем рано услышала, как зашевелился Майлз. Через полчаса, когда она вышла из спальни, его уже не было. На столе в гостиной лежала записка: