Меняю курс
Шрифт:
Через некоторое время дон Сантьяго вернулся. Заметив мое состояние, он взял меня под руку и повел к машине. [325]
По пути в Мадрид Касарес старался успокоить меня, говоря, что не стоит придавать большого значения этому инциденту. Асанья иногда бывает груб, но в глубине души он хороший человек.
– Вы понимаете теперь, - продолжал дон Сантьяго, - насколько мне трудно принимать какие-либо меры против подозрительных лиц.
Он сказал это с некоторым удовлетворением, словно политическая слепота Асаньи могла оправдать его. собственное поведение и пассивность как военного министра перед лицом надвигавшейся опасности.
Другой факт, свидетельствовавший о полном непонимании теми, в чьих руках находилась судьба республики, политической ситуации в стране, произошел за несколько дней до восстания. Из Марокко для представления министру прибыл полковник Ягуэ. Увидев, что Ягуэ находится в приемной, я через другую дверь вошел в кабинет Касареса, решив проинформировать его о человеке, которого тот собирался принять. Приводя многочисленные факты, я пытался доказать, что полковник Ягуэ является одним из главарей заговорщиков. В подчиненных ему войсках ведется открытая и наглая подготовка к восстанию против республики. Уже с 1934 года, со времени событий в Астурии, он откровенно перешел на службу реакции. Этого не видели только те, кто намеренно закрывал глаза на истинное положение вещей. Я даже подсказал Касаресу удобный повод, чтобы задержать Ягуэ в Мадриде, а в Марокко послать верного республике офицера.
Ягуэ пробыл у Касареса более полутора часов. По окончании свидания Касарес сам проводил полковника до дверей приемной, что делал крайне редко. Они попрощались как самые лучшие друзья. Министр, видимо, остался доволен беседой.
Когда я вновь вошел к нему, Касарес поучительно сказал мне:
– Ягуэ - безупречный военный, я уверен: он никогда не предаст республику. Ягуэ дал мне честное слово военного верно служить ей, а такие люди, как Ягуэ, выполняют своя обещания. На его слово можно положиться.
В первый же день восстания Ягуэ, командовавший Иностранным легионом, захватил всю западную зону Марокко, что имело для мятежников решающее значение.
Я довольно подробно остановился на этих двух случаях, свидетелем которых был, чтобы дать представление о той [326] атмосфере, которая царила в стране за несколько недель до начала мятежа, и о том, как вело себя правительство в этих условиях.
* * *
События следовали одно за другим с удивительной быстротой. Фашисты перешли к открытому насилию, организуя покушения и уличные беспорядки. Явно чувствовалось намерение реакции спровоцировать народ, столкнув его лицом к лицу с жандармерией и армией.
Так называемые «силы порядка» продолжали щедро субсидировать группы наемных убийц. Фашисты совершали покушения не только на таких видных республиканских деятелей, как магистр Педрегал, преподаватель университета Хименес де Асуа или адвокаты Ортега и Гассет, но даже на продавцов левых газет. Причем правительство не принимало никаких мер, чтобы пресечь эти преступления и наказать подстрекателей и исполнителей, хотя их знала вся Испания.
Каждый раз после очередного, совершенного фалангистами убийства правые газеты с наглым цинизмом обвиняли во всем анархию, ответственность за которую якобы несет Народный фронт.
Однажды утром в военное министерство пришел генеральный директор Управления безопасности. По его лицу было видно, что он принес плохие вести.
Через час меня пригласил к себе Касарес. Дон Сантьяго, стараясь скрыть волнение, протянул мне список с фамилиями четырнадцати военных-республиканцев. Из них я помню Фараудо, Кастильо, Морено, Гонсалеса Хила и свою, под четвертым номером.
Несколько дней назад этот список попал в руки полиции. Там не обратили на него особого внимания, ибо в Управлении безопасности имелось много подобных списков с именами республиканцев, которым правые угрожали расправой. Однако в данном случае дело оказалось значительно серьезнее. В то утро около своего дома выстрелом в спину был убит капитан Фараудо. С ним расправились только за то, что он был республиканцем. Его имя фигурировало первым в этом списке.
Правительство встревожилось и решило принять меры для защиты остальных. Назавтра у дверей моей квартиры я увидел полицейского, присланного генеральным директором Управления безопасности охранять меня. [327]
С того дня этот «ангел-хранитель» постоянно следовал за мной. Его миссия заключалась лишь в том, чтобы не отставать от своего опекаемого. Он действовал мне на нервы, я становился еще более раздражительным, чем обычно.
Напряжение в Мадриде достигло предела. Редкий день мы не получали сообщений, что восстание назначено на такой-то день. Левые партии и организации срочно мобилизовывали своих членов, устанавливали ночные дежурства.
С огромными усилиями, несмотря на сопротивление военного министра, нам все же удалось поставить на наиболее важные посты в авиации верных республике летчиков. К сожалению, офицеров-республиканцев, на которых можно было бы полностью положиться, не хватало. Среди офицеров было много колеблющихся. Я опасался, что большинство из них примкнет к восставшим.
Хотя с приходом Нуньеса де Прадо нам удалось в основном нейтрализовать деятельность реакционеров в авиации, мы испытывали беспокойство. Возможность попытки переворота на любом из аэродромов оставалась. Каждый раз, когда поступали сведения о дне начала восстания, а такие сообщения приходили ежедневно, мы организовывали на аэродромах по ночам службу специального наблюдения из верных офицеров и командиров. Все это страшно утомляло и выматывало нас.
Как кошмар вспоминаю дни своего дежурства в Хетафе: не ложились спать всю ночь, пистолеты держали наготове. Надо было наблюдать не только за аэродромом, но и за близлежащей артиллерийской казармой. По имевшимся у нас сведениям, офицеры-артиллеристы находились в сговоре с реакционно настроенными летчиками.
В дни дежурства в министерстве Касарес обычно приглашал меня к себе домой на обед, после чего я сопровождал его в конгресс. С каждым днем дебаты в конгрессе становились все более ожесточенными. Касарес занимал место на синей скамье правительства, я ожидал его на дипломатической трибуне, откуда наблюдал за горячими спорами депутатов.
Однажды дон Сантьяго предупредил меня, что предстоит особенно бурное заседание. Действительно, в тот вечер я стал свидетелем, пожалуй, самых интересных дебатов в кортесах того созыва.
Я не помню всех подробностей этого заседания, но до сих пор в памяти сохранилось впечатление от выступлений некоторых ораторов. [328]
Первым говорил Хиль Роблес - один из главарей реакции, которого безоговорочно поддерживала церковь. Он защищал предложение, выдвинутое правыми. Я всегда испытывал к нему антипатию. Но в тот памятный день после его циничных и наглых обвинений в адрес Народного фронта я почувствовал ненависть и презрение к этому политикану, так бесстыдно искажавшему факты.