Мертвая зыбь (др. перевод)
Шрифт:
Он замолчал – перехватило горло. Повисло тяжелое молчание.
– Я знаю, папа. – Юлия уже ругала себя за несдержанность – Я ничего такого не хотела сказать… меня-то вообще не было на Эланде. Помню, ехала через мост и видела, как на остров ползет туман… Сколько я себя проклинала потом, что оставила Йенса! Даже не поцеловала на прощанье…
Герлоф тяжко вздохнул и повернулся.
– В среду мы хороним Эрнста. А во вторник мы с тобой пойдем к человеку, который послал мне этот сандалик.
Юлия потеряла дар речи.
– Как… – только
– Я знаю, кто послал.
– На сто процентов?
– Девяносто пять.
– Где он живет? Здесь, в Марнесе?
– Нет.
– В Стенвике?
– В Боргхольме.
Юлия замолчала – ей казалось, что это скверная шутка.
– О’кей. – Она постаралась, чтобы голос звучал как можно более нейтрально. Не надо быть дурой. – Поедем на моей машине.
Она встала и взяла с кровати пальто.
– А сейчас чем займешься?
– Не знаю… поеду в Стенвик… сгребу листья на участке. Как-никак, дом есть дом. Вода, свет, плита… можно хоть поесть по-человечески. А спать буду в хижине. Там и в самом деле стало прилично. И спалось хорошо.
– Ладно… Не забывай про Йона и Астрид. Вы должны держаться вместе.
– Конечно, конечно… – Она надела пальто. – Кстати, на кладбище я была. Могила в порядке, церковный совет не сидит без дела. Зажгла свечу.
– Она горит пять дней… до выходных будет гореть. Я там бываю. Хотелось бы почаще, но… – Он прокашлялся. – А для Эрнста могилу уже выкопали?
– По-моему, нет. Не видела. Но зато я видела могилу Нильса Канта. Ты ведь меня за этим послал?
– Ну.
– А ведь я, пока не видела могилу, и в самом деле начала подозревать… а теперь понимаю, почему никто не назвал его имени.
Герлоф хотел сказать, что лучшая маскировка для убийцы – считаться мертвым, но промолчал.
– На могиле розы.
– Свежие?
– Нет… наверное, с лета. И вот еще что, – вспомнила она, полезла в карман пальто и вынула конверт. Конверт почти высох. – Может быть, нехорошо… это же все-таки что-то личное, а мы…
Но Герлоф, не слушая, быстро открыл конверт, достал маленькую записку и прочитал – сначала про себя, потом вслух:
– Все мы предстанем на суд Христов… [8] – Он посмотрел на Юлию. – Вот и все. Это из Послания к римлянам. Могу оставить себе?
– Конечно, – пожала плечами Юлия. – А скажи мне… часто приносят цветы на могилу Канта?
– Не особенно. – Герлоф положил записку в конверт и сунул в ящик стола. – Но приносили… Несколько раз приносили за эти годы. Цветы. Я сам видел розы.
8
Рим, 14:10.
– Значит, какие-то его друзья или родственники живы?
– Не знаю, друзья ли… во всяком случае кто-то, кто его помнит. Известный факт – и у преступников бывают поклонники.
Они
– Ну ладно. Еду в Стенвик.
– А завтра что собираешься делать?
– Не знаю… Может быть, съезжу в Лонгвик. Посмотрим.
После ухода дочери из Герлофа словно выпустили воздух. Он посмотрел на руки – дрожат. Разговор отнял много сил, но сегодня надо было еще кое-что сделать.
– Торстен, ты хоронил Нильса Канта?
Два старика. Каждый за своим столом. Никого, кроме них, в полуподвальном помещении для так называемых активных развлечений не было. Впрочем, Герлоф тщательно продумал это уединение – сразу после обеда спустился сюда на лифте и больше часа ждал, пока пожилая дама закончит ткать свой бесконечный коврик.
Ему хотелось поговорить с глазу на глаз с Торстеном Аксельссоном, работавшим могильщиком в марнесской общине с послевоенных лет. Пока он ждал, за узким, на уровне земли окном сгущались и сгущались осенние сумерки.
Он не сразу задал главный вопрос – сначала поговорили о предстоящих похоронах. У Торстена тоже ревматизм, но с головой все в порядке, и с ним иной раз очень забавно почесать языками. Торстен, похоже, не испытывал ностальгии по своей работе, в отличие от Герлофа, которому все время снились морские сны.
На столе у Герлофа лежали кусочки дерева, клей, инструменты и обрывки разнокалиберной наждачной бумаги. Он делал модель галеаса «Пакет» – последнего парусника. «Пакет» в шестидесятых забрали в Стокгольм, где он сделался туристским аттракционом. Корпус уже готов, но с такелажем предстояло еще много работы. А окончательно парусник будет собран уже в бутылке – мачты и паруса можно установить только на месте. Все требует времени.
Что ж, вопрос, наконец, задан. В ожидании ответа он тщательно, с помощью двух пинцетов, мельчайшей шкуркой полировал крошечную палочку, которой было суждено стать реей на грот-мачте.
Аксельссон ответил не сразу, сначала пристроил на место никак не дававшийся ему элемент пазла и довольно крякнул. В конечном счете пазл должен был представлять большую копию «Кувшинок» Клода Моне.
Он удовлетворенно придавил указательным пальцем строптивый кусочек картона и посмотрел на Герлофа.
– Канта?
– Да. Нильса Канта. Могила на отшибе, у самой стены. Меня-то на похоронах не было, я же тогда жил в Боргхольме.
Аксельссон кивнул и повертел в руке следующую фигурку, целиком зеленую, без опознавательных примет. Как можно догадаться, куда ее вставить?
– Да… было дело. Могилу я копал, и гроб тоже нес я, с напарниками. Других желающих не нашлось.
– А кто-нибудь вообще пришел его хоронить? Кто-нибудь его оплакивал?
– Мать… Она не отходила от гроба. Я раньше-то ее и не видел никогда. Худая, жилистая. В черном пальто. Но не могу сказать, чтобы она особенно его оплакивала. Вид у нее был… я бы даже сказал – довольный.