Мертвец
Шрифт:
Я помню.
Мне четыре года, может, пять. Мне купили новую кроватку, то есть не новую, конечно, а подержанную. Я очень хорошо её помню, коричневая, и на спинке такие жар-птицы с золотыми хвостами. В кроватке мне понравилось, поскольку до неё я спал на двух составленных стульях.
Однако в первую же ночь мне пришлось туго. Что-то мне мешало и беспокоило, словно в постель мне запустили маленьких и злых ёжиков. Поэтому я принялся возиться, чесаться и шевелиться. Мать сделала мне замечание. Я замер, но ёжики не замерли. И очень скоро я стал вертеться снова. Как назло, кроватка стояла возле стены, как раз под часами с кукушкой.
Я успокоился, правда ненадолго.
В конце концов мать наорала на меня и отлупила ремнём. Я принялся выть, а мать включила свет и проверила моё ложе.
Это были не ёжики, это были клопы. Крупные и голодные. Они водились в кроватке. Их долго морили керосином и вымораживали на улице. А потом я ещё долго спал в этой кроватке, пока ноги не стали свешиваться. И керосином от кроватки тоже пахло здорово.
И никто передо мной не извинился. Про этот случай даже никогда и не вспоминали, не было его совсем.
А, не знаю, через год или ещё когда, через время к нам пришли какие-то гости, и среди них был дядя Ваня, дядька матери, лет пятьдесят ему было или шестьдесят, когда ты маленький, ты плохо разбираешься в возрастах. Не помню почему, но дядя Ваня вдруг ни с того ни с сего влупил мне сочный щелбан. У меня в глазах потемнело, а лоб чуть не раскололся. А всем было очень весело. Они смотрели на мою обиженную рожицу и смеялись. И мать тоже смеялась.
Это, конечно, не со зла.
Я не заплакал, хотя и больно, но хуже боли другое. Я почувствовал себя одиноким. Были они — взрослые, был я — маленький. Мне можно было дать в лоб и посмеяться. Как просто.
Я ненавижу творожную запеканку, ещё со времён детского садика. Однажды отцу выдали на работе пять килограммов творога, и мать пекла её целую неделю, каждый день, каждый день. А в четверг я отказался, потому что уже смотреть не мог, к тому же творог начал горчить. Мать сказала, что если я не съем, то на улицу не выйду все каникулы. И я съел, а через пятнадцать минут меня стошнило.
А ещё я хотел рыбок. Не знаю, очень хотел. Взял сачок для бабочек, пошёл на речку и наловил в заводи мальков, кажется, это были караси. Я посадил их в банку, кинул какую-то водную траву и насыпал грунт. Долго выбирал, куда поставить, а потом поставил в самый красивый угол на самое красивое место — на тумбочку. Это была тумбочка из заметного чёрного дерева, вытянутой восьмиугольной формы, с невысоким бордюрчиком по краю. На тумбочке никогда ничего не стояло, даже цветы, и я был уверен, что это место готовилось для чего-нибудь особенного и очень красивого. Например, для аквариума. Поэтому я и поставил туда свою банку. И даже лампу устроил специальную, из консервной жестянки, чтобы лучше всё освещалось. Рыбки очень хорошо плавали. И блестели.
А мать их — в помои, потому что это ведь особо ценная тумбочка, её нельзя трогать, ею можно только восхищаться. Когда я вернулся из школы, то увидел, что одна рыбка ещё жива, ещё шевелится поверх картофельных очисток. Я её спас, отпустил в колодец, и она ещё долго там жила, я знал.
И враньё. Они говорят одно, а делают всегда не так. Причём так всегда было, когда я читаю старые книжки, я тоже там вижу — родители врут. На каждом шагу, с каждым вздохом.
Они врут, а дети видят.
И об этом ещё и раньше писали, и куча народу писала, ещё пятьдесят лет назад. Полвека прошло, а ничего не изменилось, врут и врут, учат, что надо делать. А сами всё делают наоборот. Мне вообще кажется, что родители просто не могут без вранья, это одно из родительских качеств.
Лицемерие ещё.
Мать ненавидит свою работу, а уйти с неё не хочет, и не потому, что работы за такие деньги не найдёшь, а потому, что она на этой службе считает себя работником культуры и интеллигенцией. А ещё она не хочет, чтобы вместо неё заведующей клубом назначили Сарапульцеву. Они будут встречаться на улице, и Сарапульцева будет уже по отношению к ней вроде как начальником, а мать никогда не допустит, чтобы Сарапульцева возвысилась хотя бы на полсантиметра.
И клоуном она не только из-за денег подрабатывает — это вызов. Вернее, не вызов, а крест. Вот посмотрите — я несу крест, вынуждена даже паясничать за деньги, до чего довели человека! Пашу на трёх работах, а меня никто не понимает, и памятника не возводят, а я ведь уже не молода! Я ненавижу свою работу... ну и так далее.
Это всё тоже неправда. Она на самом деле балдеет от своего клоунства. Не от самого процесса, процесс она действительно ненавидит, нет, она от роли своей клоунской балдеет. Клоун же — герой настоящий, единственный, кто может сказать правду, вечером он, значит, спину гнёт перед начальством, рожи корчит, а ночью закладывает тротил под здание коммерческого банка, под грубой размалёванной личиной таится тонкая душа...
Ну, короче, бред.
А соседи? Мать презирает соседку справа. За то, что соседка вышла на пенсию в сорок лет — из-за работы на вредном производстве. И мужу её тоже повышенную зарплату платят, а сын её поступил в Москве в институт и уже работу нашёл, сорок тысяч получает.
Когда мать слышит, что кто-то где-то получает сорок тысяч, она просто на стену лезет. Начинает посудой греметь и глаза выпучивать. Она просто беситься начинает и на всех орёт. Весной мать передвинула наш забор где-то на полметра, а соседка ничего не сказала, даже не пожаловалась никуда. Это мать ещё больше разозлило, и она рассказала Сарапульцевой, что сын соседки проиграл в карты машину, и весь город это узнал.
Однажды я хотел сделать подарок. Матери, на Международный женский день. Денег у меня не было, и я решил что-то придумать. Думал-думал и решил сделать хлебницу. Склеил её из фанеры, обмотал красивой проволокой в разноцветной оплётке, покрыл лаком и подарил, вложив внутрь открытку.
Мать очень обрадовалась, и всё время, пока у нас гости сидели, она всем показывала мою поделку. И все тоже восхищались.
А потом я слышал, что мать сказала отцу. Сказала, что у меня клей везде вылезает и руки у меня не из того места растут. Что Сенька вот другое дело — так гроб сколотит, что от настоящего не отличишь.
И они засмеялись тогда. Сенька не подарил вообще ничего, а этого никто даже не заметил, всем плевать на это было.
А когда я во второй класс пошёл, отец мне костюм на два размера больше привёз, и мать стала его подгонять, она же мечтала стать модельером. Только у неё не получилось ничего. Верней, получилось, но не так. На три размера больше получилось, особенно штаны. Они болтались на мне, как парашюты. Мне самому было, конечно, на всё это плевать, я бы и так вполне мог ходить и ни разу бы не напрягся. Но мать взбесилась, она сорвала с меня эти штаны и отлупила ремнём.