Мертвые сыновья
Шрифт:
— Нет, думает другое.
— Ну и слава богу. Пусть думает что угодно, только бы не это, — улыбнулась Люсия совсем по-детски.
«Ее это развлекает», — мелькнуло в голове у Моники. Люсия встала на колени и принялась разжигать очаг. Соседние хижины были пусты. Видно, женщины ушли по своим делам, а ребятишки играли на берегу; оттуда доносились их крики.
— Они только что спустились к реке. Твои уже там, на старом месте, — сказала Люсия.
— Ну, пока…
— Если что, я свистну!
— Спасибо, Люсия.
Люсия пожала плечами —
Моника быстро миновала хижины и стала подыматься в гору. Она почти бежала по крутой, едва приметной тропинке, торопясь поскорее добраться до леса. «Мне страшно», — подумала она. Странно, раньше она никогда не боялась. Правда, идя сюда, она всегда испытывала какую-то тревогу (все же встречи были тайными), тревогу, но не страх. А на этот раз — она сама не понимала отчего — ей стало страшно. Вечерний холод уже опускался на землю, а листья были тронуты первым румянцем осени. Моника взглянула на небо: без единого облачка, белесое. Оно лишь у горизонта становилось голубовато-золотистым.
Дойдя до леса, Моника сошла с тропинки и, цепляясь за высокую траву, зашагала меж чернеющих стволов. Душный сумрак сразу же обступил ее. Она различала запах грибов и застоявшейся воды, которую остывающее солнце уже не могло высушить. Когда она услышала шум реки, доносившийся из ущелья, у нее екнуло сердце. Мигель был тут, на их крошечной полянке в молодом дубняке. Рядом заколыхались ветви.
— Ты опоздала. У нас осталось мало времени.
Моника не ответила. Она никак не могла отдышаться. Мигель, в старой арестантской одежде из коричневой фланели, был почти не заметен. Только золотистая стриженая голова поблескивала меж ветвей.
— Я задержалась. Понимаешь, Исабель…
Мигель досадливо махнул рукой, как бы говоря: «Так я и знал. Сейчас начнутся объяснения».
Это было их время. Только оно принадлежало им. Заключенные шли к реке купаться, а он прятался в лесу и ждал ее. Люсия стояла внизу на страже и свистом предупреждала об опасности.
Они сели на траву. Лицо у Мигеля было хмурое, расстроенное.
— Ты сердишься?
— Нет, — ответил он. — Не сержусь.
— Я не виновата!
— Знаю. Я же ничего тебе не говорю. Сегодня я всю ночь и весь день думал. Скверные мысли лезут в голову.
Моника в душе согласилась с ним. «Всегда, когда принимаешься думать, появляются скверные мысли».
Мигель обнял ее за талию и опрокинул на землю. У него было обветренное и очень холодное лицо. Губы тоже были холодные, словно и их коснулась осень.
— Ты замерз, — проговорила она.
Он ничего не ответил. И опять она почувствовала на своих губах его губы: он целовал грубо, почти исступленно. Спиной она ощущала сырую землю и холодную траву, тоже влажную, словно она еще не успела просохнуть после давно прошедшего дождя. Маленький камешек больно резал спину. Высоко среди
«Это небо», — подумала она и закрыла глаза.
Мигель приподнялся, но Моника не шелохнулась. Она лежала с закрытыми глазами, будто спала. На душе у нее было тревожно: вся насторожившись, она чутко ощущала малейшее движение воздуха и света, который быстро скользил к верхушкам деревьев. Мигель знал, что она не спит. Конечно, не спит. Он посмотрел на траву, и ему опять стало страшно. Все вокруг было исполнено страха, и он не понимал отчего.
— Моника, — шепотом позвал он.
Она медленно и боязливо, словно ей передался его страх, открыла глаза. Этот страх, казалось, окутал всю землю и далеко вокруг, насколько хватал глаз, укрыл ее плотной дымкой. Они встретились всего четверть часа назад, а оба уже молчали, насторожившись точно звери, вышедшие на охоту.
Мигель обернулся и внимательно посмотрел на Монику.
— Я уже говорил тебе, что много думал.
В быстро сгущающейся темноте ее глаза казались совсем черными. И только в глубине зрачков белыми точками дрожали робкие блики.
— Ты знаешь? Я призн аюсь тебе. Я боюсь. Мне трудно объяснить. Нет… Я не того боюсь, что нас могут застать. Это совсем другое…
Моника не шевелилась, голову ее почти скрывали листья папоротника. В короне из этих огромных, иссиня-зеленых, почти черных листьев, лицо ее казалось странным, необыкновенным. Она взглянула на Мигеля, и у него перехватило дыхание. «Я не люблю, когда она так смотрит на меня и молчит. Не знаю, кого она напоминает. Или, может, не напоминает никого, но мне становится не по себе. Плохо ли, хорошо ли все то, что сейчас между нами, но когда она смотрит на меня вот так, мне кажется, что это не кончится добром. Я не знаю, откуда, с какой стороны придет несчастье, но чувствую, что оно придет непременно».
— Это совсем другое, — повторил он. Его голос звучал растерянно. — Я просто боюсь, а чего, не могу даже объяснить.
Моника нащупала его руку. Он вздрогнул, а потом крепко ухватился за нее, словно в безбрежном лесном океане ее рука была для него спасительным якорем.
— Верно, — ответила она. — Я тоже.
— И ты тоже?
— Да, тоже.
Мигель провел рукой по лицу, сжал подбородок.
— Одно я тебе скажу: я здесь не останусь.
Моника опустила веки, и Мигель подумал: «Лучше, когда я не вижу ее глаз».
— Я твердо решил, не останусь здесь на весь срок. Ни за что не останусь. Здесь пахнет мертвечиной. Наверное, я идиот, не надо тебе говорить это. Ладно! Я знаю, ты не предашь меня. Я убегу во Францию. Там у меня есть настоящие друзья. Там живет одна сеньора. Она очень хорошо относилась ко мне и так убивалась, когда меня забрали от нее.
— Она тебя любила…
— Да, очень.
— Наверное, туда трудно добраться.