Мертвые сыновья
Шрифт:
— Ведь не скажешь же ты, что она тебя выгнала?
Моника встала, подошла к нему, дотронулась до его ладони.
Она тихонько, совсем по-детски, всхлипывала.
— Ради бога, Даниэль, — взмолилась она. — Ради бога… Расскажи, что она сделала тебе. Что случилось с тобой, почему Исабель и Сесар так тебя ненавидят? Я хочу знать… И зачем, зачем они разыскали в Эгросе мою мать? Зачем я должна была родиться среди них? С какой стати мне расплачиваться за ваши несчастья? Что у меня с вами общего?
— Что за вздор? Уж не требуешь ли ты от меня исповеди?
— Даниэль! Пойми меня, ты
— Да что ты! — И Даниэль с горькой иронией повторил навязшие в зубах, столько раз слышанные слова: — Разве она не кормит тебя, не одевает, не работает на всех вас?
Глаза Моники наполнились слезами. Но то были слезы ярости, озлобления, и синие глаза ее сверкали от них мятежным блеском.
— Да, — отрезала она сухо. Тыльной стороной ладони утерла слезы — резким, мальчишеским движением.
Она совсем не была хороша в этот миг, но его охватило желание — внезапное, необъяснимое. Какое-то смутное, тягостное желание. Не жажда овладеть ее телом, ею самой. Но что-то вроде бессмысленной жестокости того дня, когда он отнял улов у двух мальчуганов на склонах Нэвы.
— С самого детства я знала, что я там лишняя! — выкрикнула Моника.
Рыдания душили ее, голос был хриплым.
Даниэль вымученно улыбнулся. Ему хотелось причинить ей боль, унизить, обидеть. (« Дети, подростки, как волчий выводок в горах. Неблагодарные, необузданные».)
— Как-то я проходила мимо маминого дома, — сказала Моника. — Он заколочен. Я перелезла через ограду и…
Моника снова подошла ближе. Даниэль почувствовал теплоту ее тела. Он вздрогнул от прикосновенья маленькой, твердой руки.
— Не делай этого, — сказал Даниэль медленно, словно взвешивая слова. — Ни к чему это не ведет: зачем ворошить прошлое? Да и не так все на самом деле, как ты воображаешь. В твои годы люди склонны преувеличивать, раздувать. Истина почти всегда гораздо проще. Порой она жестока, но проста. Послушайся меня: утри слезы и возвращайся туда, вниз.
Моника нетерпеливо дернулась.
— Не желаю! — крикнула она. — Сыта я по горло угрозами.
— Какими угрозами?
— Вечные нелепые выдумки, про грехи какие-то! Вечно одно и то же! Ты не знаешь Исабели: воображает, что свет клипом сошелся на том, на чем она сама помешана… Вот сегодня, к примеру, я здесь, потому что она мне это запретила. Да, да, ты не ослышался: запретила видеться с тобой. А ты думал, зачем я здесь? Только чтобы насолить ей. Терпеть не могу ее запретов. Раньше все было по-другому: раньше я кралась сюда тайком, пряталась от нее… Но теперь кончено!
Даниэль застыл, потупившись.
— Нельзя же обращаться со мной, как с куклой или со щенком: все скрывать, обо всем умалчивать. Словно я маленькая девочка. Ни с того ни с сего вдруг запрещают одно да другое, а почему — сама догадывайся. Устала я от всего этого, сил моих нет!.. Знаешь, что она говорит? « Не ходи в лес, несчастная, не приведи господь, чтоб случилось то самое, что в тот раз». В тот раз! Какой еще «тот раз»? Никто ничего не рассказывал, а теперь — на тебе, изволь все сразу понимать!
Даниэль слегка пожал плечами.
— Продолжай, — сказал он.
— Вот я и говорю: все их разговоры вертятся вокруг того, что ты, мол, ворон, волк проклятый. А потом вдруг является Сесар и как примется бубнить — и ружьем-то ты пользоваться права не имеешь, и беду опять на наш дом накличешь… Ну, а она сразу горой за тебя, святое милосердие, мол. Да какое же милосердие, когда все наоборот выходит! Наоборот! И смотри, как она защищает тебя. « Бедный Даниэль, бедный братик, если он сотворил зло, то с лихвой поплатился за это». Очень ей нравится все это повторять. И неужто она воображает, будто у меня и мыслей никаких в голове нет? Будто я и думать не умею, раз она вырастила меня невеждой? Но я думаю. Очень даже много. Думаю каждый день, а к тому же еще и вспоминаю. Память у меня прекрасная.
Даниэль улыбнулся:
— Вот как?
— Да. В том-то и дело. Исабель у меня сразу из веры выходит. Потому что на языке у нее то одно, а то вдруг совсем другое. Вот настолько веры нет, что бы она там ни говорила. Нет, да и все. А хуже всего — не дает ей покоя эта канитель с грехами. Язык не поворачивается выговорить, но я и в грехах усомнилась… Ведь она была моей единственной наставницей, а я столько раз ловила ее на лжи! Пусть на себя пеняет!
Моника уселась рядом с ним, уперлась локтями в колени. Вплотную придвинулась к нему, и Даниэль разглядел ее бесстрастное, холодное лицо.
— А мне все равно, грех или не грех. Все равно, клянусь тебе. Ты сердишься?
Его вдруг захлестнула хмурая нежность.
— Нет, — ответил он. — Мне жаль.
— Не жалей. Так лучше. Меня это нисколечко не тревожит. Если она ужаснется, узнав, что я пришла повидать тебя, я только порадуюсь!
— А почему я так ее пугаю?
Моника пожала плечами. Но покраснела. Она испытывала странную неловкость.
— Вот это я и сама хотела бы знать, — сказала она. — Из-за тебя заперла вчера в комнате, запрещает ходить в лес… Она думает, я хожу к тебе… Понимаешь теперь, почему мне надо все знать? Чтобы меня оставили в покое! Или все вы думаете — папа, Исабель, Сесар и даже ты, — что я камень или зверек? Нет, Даниэль. Никто не хочет взять в толк, что я уже не девочка. У меня есть своя жизнь. Непохожая на вашу…
Даниэль встал, пошел к двери. И с порога вновь взглянул на нее. Она сидела с поникшей головой, и он залюбовался плавной линией ее затылка. Свет, проникавший сквозь приоткрытую дверь, золотил ее волосы. Даниэль подошел к окну и распахнул его настежь.
В комнату ворвался свет, густой свет, просеянный сквозь ветви деревьев вокруг сторожки. Ворвался шум реки, усиленный эхом ущелья, тысячи шорохов леса, влажного, еще в брызгах ночного дождя. Осеннего, черно-красного леса. Деревья, листья в звездной россыпи капель. Медленно сползая с ветвей, капли искрились, как язычки пламени. Даниэль глубоко вздохнул.