Мертвый угол
Шрифт:
Выход был найден.
Зловещее безмолвие туннеля осталось позади.
Над головой было небо, сыпавшее мокрым снегом и дождем, прохладой, сыростью и ощущением жизни.
Часы показывали пять минут седьмого.
И все же утра не было. Была сплошная ночь. Осенняя, ненастная, замешанная на дожде со снегом, просквоженная предзимним глухим ветром, раскачивавшим кроны горных вязов. От всего этого немного закружилась голова и Климову устало показалось, что горы были такими же мрачно- угрюмыми, как утро, а утро мрачным и угрюмым, словно горы. Как зубчатые их вершины.
«Нет, все же кто-то помогает одиноким», — с благодарностью в душе подумал Климов и выбрался наружу. Судя по тому, что скалы были за спиной, а горная вершина уходила дальше вверх, он выбрался к нужному месту. Где-то впереди была площадка.
Климов потер виски, вдохнул прохладный ночной воздух и в этот миг услышал журавлей.
Крик их был такой сиротский и отчаянный, что он невольно запрокинул голову — где, где они? Да и они ли это? Он был склонен думать, что ему помстилось, но таинственный и малопостижимый мир случайных совпадений так явственно кричал в ночи простуженными журавлями, словно это кричало вечное, непроходящее и заблудившееся вместе с ними настоящее.
Климов поднял глаза и вдруг увидел их — этих провозвестников утраты. Они расталкивали крыльями промозглый мрак со снегом у него над головой, и он, вцепившись в сдвинутый им камень, не мог понять, о чем они кричат?
Ночные, сбившиеся со своего пути, озябшие и явно обессилевшие в холодных высях осени, ненастного предзимья, они надсадно извещали о своей беде невесть кого, и хриплые их, сорванные голоса затягивал в свою утробу ветер. А птиц затягивало в узкую воронку горной впадины, скалистой котловины. Они взывали к своему неведомому богу, и Климову казалось, будто кто-то звал его несчастным журавлиным плачем, этим небесным гаснущим под мокрым снегом голосом.
На голове зашевелились волосы: он слышал плач погибших душ — расстрелянных заложников. И в том, что это так, что он коснулся тайны мира, убеждала неожиданно сгустившаяся темень. Горы исчезли, их уже нельзя было увидеть. Все поглотила неизвестность.
Преодолев мистически-ужасное оцепенение, Климов поежился и вновь потер виски, как бы отгоняя от себя видение. Он уже не видел журавлей, чьи крылья, как в замедленном кино, распластывались над его лицом и над вершинами деревьев. Верховный клик растерянных и бесприютных птиц томил и мучил горестной неразделенностью их участи. Они надеялись, поэтому и плакали, поэтому и всматривались в леденящую высь одиночества, а он не мог помочь им в обретении пути. Не мог, хотя знобяще чувствовал свою причастность к их смятенному мытарству, как вечно чувствовал свою вину перед людьми, безвинно и нечаянно погибшими.
Мокрый снег вперемешку с дождем наносимый порывами ветра холодяще таял на лице, прохватывал ознобной дрожью стынущее тело, и Климов, переломив свое гнетущее чувство усталости, оцепенелого сиротства и родства с потерянными птицами, рывком поднялся на ноги.
Он уже знал, куда идти и что ему делать.
Глава тридцать вторая
«Да у меня и вариантов: раз-два
Балансируя над пропастью, он перебрался по толстому кряжу через расселину и устремился вверх по каменной гряде.
Сознание того, что выход найден, придало ему бешеную энергию.
Камни — это его укрытие, надежда, сила и спасение. Так же, как и дождь со снегом.
В его глазах уже не плыл черный туман, он приспособился к мраку, пригляделся к темени и различал свой путь.
Все время вверх.
Тело слушалось и это радовало Климова.
Он знал, что теперь ничто не заставит его потерять контроль над собой. Площадка была где-то близко. Но ничего, кроме неясных очертаний, он пока не видел.
«Так и не угостил меня кенийским чаем, — неожиданно подумал Климов, совершенно неуместно вспомнив обещание Петра, — но, может, еще все и обойдется. Все-таки кость не задета, ранение сквозное».
Мысль о горячем чае скорее всего выдала измучившую его жажду, банальное желание добраться до воды.
Поднявшись на очередной каменный выступ, он с трудом перевел дыхание и облизал губы. Затем запрокинул лицо и стал ловить ртом мокрые хлопья снега. Хлопья снега и капли дождя.
Меж лопаток потек холод.
В узком туннеле он вспотел от духоты, а пока добрался до подножия площадки, все промокло: десантный «камуфляж», пиджак, сорочка. Словом, все.
Морозно-волглый, как непросохшее белье, западный ветер больно стегал по лицу. Пронизывал насквозь. Заставлял двигаться.
Боясь напороться на мину, он специально выбирал отвесные участки, острые выступы и крупные камни. Каждый шорох и каждая тень таили для него опасность.
Пальцы одеревенели от напряжения и холода. Мышцы ног сводила судорога. Но, несмотря на это, им овладело возбуждение. Он шел по следу. Приближался к цели.
В принципе, уже в вагоне, когда напали на старика и толкнули его самого у титана, Климов начал свое расследование. И сейчас спрашивал с себя, как с человека, привыкшего рассчитывать на свои силы.
Где-то далеко внизу осталась штольня, превращенная в подземный каземат, вентиляционный канал, заваленный камнями, ржавые рельсы, сваленные набок вагонетки, шахта подъемника, стальные тросы, лента роликового транспортера, перекрытия и балки крепежа, поручни, л есенки, и даже скалы Ястребиного Когтя, под толщей которых была жуткая дыра, всосавшая в себя, словно пушинку, «Медика»… Нет такого человека, который бы не получил того, что он хотел.
Обследовав рукой очередную расщелину и не обнаружив в ней ничего опасного для своей жизни, Климов поднялся еще на несколько метров, с трудом перевел дыхание и попытался немного расслабиться. Промокший и окоченевший, он не знал, откуда у него берутся силы, да ему и некогда было об этом думать. К вертолету надо было добраться затемно. Иначе его не подпустят и тогда его план не сработает. Любопытство не порок, но за него частенько лупят. Причем, больно. Климов это знал по собственному опыту.