Метафизика памяти
Шрифт:
То, что мы однажды видели, слышали, испытали, выучили, не окончательно утрачено, но продолжает существовать, поскольку мы можем о нем вспомнить и узнать его. Оно продолжает существовать. Но где? «Оно появляется, – пишет А. Бергсон, – мало-помалу, как сгущающаяся туманность; из виртуального состояния оно переходит в актуальное, и по мере того как обрисовываются его контуры и окрашивается его поверхность, оно стремится уподобиться восприятию. Но своими нижними корнями оно остается связанным с прошлым, и мы никогда не приняли бы его за воспоминание, если бы на нем не оставалось следов его изначальной виртуальности и если бы, будучи в настоящем, оно все же не было бы чем-то выходящим за пределы настоящего» [32] .
32
Бергсон
Всякое актуальное воспоминание связано с виртуальным, из него вытекает, несет на себе следы своей виртуальности, ощущение глубины, из которой оно вырастает. Несет в себе ощущение той жизненной силы, которая не может быть результатом индивидуального, вспоминающего сознания, силы, которая придает образам памяти убедительность и продуктивность.
И в определенном смысле можно сказать, что память вспоминает самое себя, также как мысль, по М. Хайдеггеру, есть память о бытии и сверх этого ничто. Она допускает бытию – быть. А память допускает мысли мыслить.
Память расколдовывает мир. Мир нужно постоянно оживлять, ибо он все время застывает и омертвляется. Живого состояния мы достигаем, когда включена вся цепь впечатлений, когда все видно и понятно. В этом смысле в любом восприятии уже есть все. А то, что мы не оживили, смотрит на нас, а мы не чувствуем его взгляда. Нам ничего не дано автоматически, нет никаких врожденных знаний и представлений, все нужно вспоминать. И достаточно долго удерживаться в этом воспоминании. Как говорил Платон, всякое познание – припоминание. И это нужно понимать буквально. Пока я не вытащу из себя самое главное, чему нельзя научить, о чем не написано в учебниках или инструкциях, – свое собственное понимание, свой, пусть наивный и неточный, взгляд на проблему, на мир, на что угодно – и, в этом смысле, не вспомню, вся моя осведомленность, весь мой ум останется набором банальных, тривиальных истин. (Гегель, комментируя платоновскую «теорию воспоминания», говорил, что Errinerung (воспоминание) происходит от слова inner (внутренний).) Все, что я не преломил сквозь собственный дух, все не истина. Или, лучше сказать, все это мертвые истины. Память, как пишет Эдвард Кейси в книге «Воспоминание: феноменологический анализ», присутствует повсюду в ткани нашей повседневности, и она есть нечто большее, чем воспроизведение прошлого. Память, в первую очередь, – ответственность человека перед самим собой, ответственность за свое существование в мире [33] .
33
См.: Шевцов К.П. Память в современных концепциях познания и субъективности. Аналитический научный обзор. СПб., 2011. [Электронный ресурс] URL:(дата обращения: 08.12.2012).
Память подобна проявлению совести в нас: либо она вся работает, либо ты какие-то куски и образы прячешь, замазываешь их, замаскировываешь от самого себя и тем делаешь свое существование неполноценным, неистинным.
Дни мои все более переливаются в память. И жизнь превращается в нечто странное, двойное: есть одна, всамделишняя, и другая, призрачная, изделие памяти, и они существуют рядом. Как в испорченном телевизоре двойное изображение. И вот задумываюсь: что же есть память? Благо или мука? Для чего нам дана? После смерти Гали казалось, что нет лютее страдания, чем страдание памяти, хотел уйти вслед за ней или превратиться в животное, лишь бы не вспоминать, хотел уехать в другой город, к какому-нибудь товарищу, такому же старику, как я, чтобы не мешать детям в их жизни и чтобы они не терзали меня вечным напоминанием, но товарищей не осталось, ехать не к кому и некуда, и я решил, что память назначена нам как негасимый, опаляющий нас самосуд или, лучше сказать, самоказнь, но через какое-то время, может, года через четыре или лет через пять я почувствовал, что в страданиях памяти есть отрада, Галя оставалась со мной, ее неисчезновение продолжало приносить боль, но я радовался этой боли. Тогда подумал, память – это отплата за самое дорогое, что отнимают у человека. Памятью природа расквитывается с нами за смерть. Тут и есть наше бедное бессмертие (Ю. Трифонов. Старик).
Нельзя быть совестливым на 50 процентов, точно также нельзя жить частью памяти, например, помнить только то, что было тебе приятно и никак не подрывало твоего хорошего мнения о самом себе. Многое из случившегося в жизни вспоминать неприятно, но поскольку оно вошло в плоть и кровь, стало частью моего бытия, – прятать его от себя – значит искажать собственный облик, не быть самим собой, исполнять некую роль, в которой не все слова твердо выучил, и в любой момент можешь позорно провалиться.
К тому же мой облик складывается не только из моих воспоминаний. Как мне не хватает того меня, каким меня видят другие, так мне не хватает памяти обо мне, той мимолетной тени, какой я проношусь, мелькаю в сознании других людей. Ведь кто-то меня все время вспоминает – родные, сослуживцы, друзья, люди, которым я что-нибудь должен. То есть меня плотным кольцом окружают не только мои воспоминания, но и воспоминания других людей обо мне. Последние невидимы и неслышимы для меня, но тоже входят в мою ауру.
«Я помню тебя совсем другим», – говорит мне мой приятель, с которым мы давно не виделись. Тот, кого он помнит, давно превратился в призрак. Но это призрак мой, это отголосок моего существования. Мы чаще всего и не подозреваем, скольких призраков, составляющих содержание нашего образа, носим в себе. И сколько призраков мы видим в других. Если я вдруг узнаю в пожилой женщине, которую не видел много лет, 20-летнюю красавицу, это я увидел призрак. Вспоминать – значит видеть призраки.
Может быть, это призрачное существование более выражает нашу природу, может быть, наша призрачность и есть наша духовность. Занимаясь интеллектуальной деятельностью, мы еще не вышли к чистому духу, мы еще не видим призраков.
Чем больше людей меня помнят, тем больше я призрачен. Они ведь вспоминают меня не действительного, а такого, каким меня рисует их фантазия, в их воспоминаниях часто очень мало от меня как конкретного физического лица. То есть наши воспоминания не только уходят в глубь времен, за пределы нашей жизни (как считал Пруст), но и вширь, за пределы нашего возможного опыта. Мы словно бы ищем в других эти мимолетные тени воспоминаний о себе, нам не хватает их, чтобы воссоздать свой целостный облик. В конечном счете я весь превращусь в чьи-нибудь воспоминания, и это делает мое существование уже сейчас зыбким и неопределенным.
Я ведаю, что боги превращалиЛюдей в предметы, не убив сознанья,Чтоб вечно жили дивные печали.Ты превращен в мое воспоминанье…Я уже сейчас в какой-то степени призрак, просто с годами эта призрачность возрастает. Мы, видимо, бессознательно желаем, чтобы наше существование выглядело как можно более призрачным, хрупким, ибо только в таком состоянии можно попытаться попасть в царство духа, открыть в себе духовное измерение. Поскольку, находясь в полном здравии, в твердом убеждении в реальности своего тела и духа, этого сделать нельзя. В пожилом возрасте весь мир все более делается неотчетливым, смутным и призрачным, потому что я отделен от него толстым слоем моих воспоминаний.
Два условия памяти
Я помню все
Мы должны жить и думать так, как если бы мы помнили все. И не только то, что мы пережили в своей жизни, но даже и то, что в рамки нашей жизни не вошло. Если я не буду так помнить, то все будет забыто. Как говорил Екклезиаст, «в будущие дни все будет забыто. Нет памяти о прежних людях. И любовь их, и ненависть, и ревность давно исчезли, и уже нет им участия ни в чем, что делается под солнцем». Я своей памятью в каком-то смысле спасаю мир, или по крайней мере ту часть его, которая меня окружала и являлась моим миром. Во всяком случае, «мой мир» – это часть «большого мира». Если исчезнет мой мир, то исчезнет и весь мир. Я спасаю их от проклятия неизбежного забвенья. Я должен все помнить, и я помню, вспоминаю и вспоминаю, пока хватает сил. И, возможно, в этом мое главное предназначение. Как и каждого человека.
Можно долго рассуждать о невозможности такой памяти у человека, приводя рациональные аргументы, но для творца это постулат, это как бы нравственный императив: я должен жить так, как будто бы я все помню. Без этого я не мог бы писать, не мог бы чувствовать, не мог бы остановить мгновение и увидеть воплощенные в нем прошлые времена. Все мое творчество было бы без такой памяти выдумкой, мои слова не звучали бы достоверно и искренне. Это не просто память о случившихся событиях или состоявшихся переживаниях, это память как вечно длящееся состояние дежа вю. Словно я был всегда, если не актуально, то виртуально, иначе жизнь моя была бы крошечным отрезком, мгновением, за которое ничего нельзя ни почувствовать, ни осмыслить.