«Между Индией и Гегелем»: Творчество Бориса Поплавского в компаративной перспективе
Шрифт:
Удивительный сон снится этой лунной ночью Васеньке:
Мне снился Париж, затопленный морем [271] . Медленно через кафе дю Дом [272] проплывали огромные рыбы, и гарсоны плыли вниз головою, все еще держа в руках подносы с бутылками, что совершенно противоречило законам физики. А где-то, в сторону Обсерватории, медленно освещая воду желтыми снопами своих прожекторов, проплывала неизвестная подводная лодка и голос говорил:
— Так меняется слава.
И солнце вставало, озаряя неподвижно плавающих в воде красивых и мертвых монпарнасских проституток ( Неизданное, 369–370).
271
О популярности этого мотива в модернистской эстетике свидетельствует, например, известная картина символиста Гюстава-Адольфа Мосса (Mossa) «Сытая сирена» (Sir`ene repue, 1905, музей Изящных искусств Ниццы), где изображены архитектурные сооружения Ниццы, затопленные морем. Мотив потопа привлекал и сюрреалистов, но это не означает, что его наличие у Поплавского обязательно объясняется влиянием именно сюрреализма (в этом духе его толкует Ливак; см.: Livak L. The Surrealist Compromise of Boris Poplavsky. P. 106).
272
Кафе дю Дом (du D^ome) является для Поплавского эмблематическим пространством; см. во втором романе: «И все-таки грех знает свой покой, например, ассирийский покой длинноглазых женщин из кафе дю Дом, которые все утро проводят за тщательным омовением, одеванием, раскрашиванием своего тела, или за телефоном, или в кровати за иллюстрированным английским журналом, но и этот покой кончается беспокойством: ожирение, гоноррея, скука…» ( Домой с небес, 245). В монпарнасском
Даже во сне главную роль играет вода, как бы перетекая из внешнего по отношению к сознанию пространства в само это сознание [273] . Сон Васеньки вполне мог бы стать объектом интерпретации для Юнга, который в «Психологии и алхимии» следующим образом прокомментировал близкий по символическому наполнению («Берег моря. Море вторгается на землю, покрывая все. Сновидец оказывается на уединенном острове») сон некоего «превосходно образованного молодого человека»: «Море — это символ коллективного бессознательного, потому что бездонные пучины скрыты под его поверхностью. То, что находится под ним, теневые персонификации бессознательного, прорывается в terra firma(твердая земля. — Д. Т.) сознания подобно потоку» [274] . Кафе дю Дом и Обсерватория — вот все, что осталось от «твердой» парижской земли; сознание спящего цепляется за них, так как наличие этих «обломков» позволяет ему идентифицировать пространство, в котором он находится, и идентифицировать самого себя как находящегося в этом пространстве. Впрочем, под водой, где законы физики больше не работают (гарсоны плывут вниз головой, то есть их сознание «опрокинуто» в бездну бессознательного), очень трудно сориентироваться; к тому же вода скрывает в своей толще хтонических существ, угрожающих сновидцу: огромных рыб, которые, по утверждению Юнга, и в астрологии, и в истории символов часто наделялись отрицательными качествами (честолюбием, похотливостью, прожорливостью, алчностью), что объясняется их связью с богиней материнства и любви. Левиафан понимался часто как «рыбоподобная тварь, примитивная, холоднокровная, живущая в океанских глубинах» [275] . Подводная лодка кажется современной «модификацией» этого библейского монстра.
273
См. дневниковую запись Поплавского (январь 1930 г.): «Дома медитировал почти во сне, видел перевертывающиеся чаши с кровью, наводненье и другие фантастические вещи» (цит. по: Вишневский А.Перехваченные письма. С. 174).
274
Юнг К.-Г.Психология и алхимия. С. 66.
275
Юнг К.-Г.Aion. С. 139.
В сборник «Флаги» вошло, под названием «Paysage d'enfer» («Адский пейзаж»), написанное в 1926 году стихотворение [276] , в котором мотив потопа дополняется типичной для герметической традиции темой взаимного отражения верхней и нижней сфер:
Вода клубилась и вздыхала глухо, Вода летала надо мной во мгле, Душа молчала на границе звука, Как снег упасть решившийся к земле. А в синем море, где ныряют птицы, Где я плыву утопленник, готов, Купался долго вечер краснолицый Средь водорослей городских садов. Переливались раковины крыши, Сгибался поезд, как морской червяк. А выше, то есть дальше, ближе, ниже, Как рыба рыскал дирижабль чудак. Светились чуть медузы облаков, Оспариваемые торопливой смертью. Я важно шел походкой моряков К другому борту корабля над твердью. И было все на малой глубине, Куда еще доходит яркий свет. Вот тонем мы, вот мы стоим на дне. Нам медный граммофон поет привет. На глубине летающего моря Утопленники встретились друзья. И медленно струясь по плоскогорью, Уж новых мертвецов несет заря. Вода вздыхает и клубится тихо, Как жизнь, что Бога кроткая мечта. И ветра шар несется полем лихо Чтоб в лузу пасть, как письма на почтамт.276
Одна из редакций этого стихотворения найдена в архиве Ильи Зданевича и воспроизведена в: Поплавский Б.Покушение с негодными средствами. С. 51–52.
Дирижабль, обтекаемая форма которого делает его похожим на подводную лодку, неслучайно уподобляется рыбе — он рыщет по небу, которое отражается в морской глади и кажется поэтому «перевернутым», опрокинутым в нижнюю бездну.
С другой стороны, рыбы всегда были амбивалентным символом и наделялись положительными свойствами.
Вавилонский герой Оаннес и сам был рыбой, — указывает Юнг, — а христианский Ихтис по определению — «ловец человеков». В символическом смысле, он — рыболовный крючок или приманка на удочке Бога, с помощью коей вылавливается Левиафан, то есть смерть или дьявол. В иудейской традиции Левиафан есть своего рода евхаристическая пища, сохраняемая для верных в Раю. После смерти они облачаются в одеяния рыб. Христос выступает не только рыболовом, но и рыбой, «евхаристически» поедаемой [277] .
277
Юнг К.-Г.Aion. С. 129.
Васенькин сон является, по сути, вещим [278] , поскольку пассажирам «Инфлексибля» предстоит пройти через испытание водой и выдержать напор морской стихии: во время ужасной бури они окажутся на волосок от гибели, от полного solutio в massa confusa и лишь чудом не пойдут на пищу рыбам. В самом сне содержатся два элемента, указывающие на то, что путешественникам удастся преодолеть этап nigredo: во-первых, это желтый свет [279] прожекторов подводной лодки; во-вторых, солнце, встающее из пучины. Юнг отмечает, что Гераклит (любимый Поплавским) выделял четыре стадии делания: melanosis (чернота), leukosis (белизна), xanthosis (желтизна) и iosis (краснота). «Позднее, в пятнадцатом или шестнадцатом столетии, количество цветов сократилось до трех, и xanthosis, иначе называемый на латыни citrinitas, постепенно вышел из употребления или использовался крайне редко» [280] . Тем не менее многие адепты подчеркивали важность желтого цвета; например, для Герхарда Дорна желтый или золотой цвет обозначает интеллект алхимика, главный формирующий элемент в процессе трансмутации [281] . Желтый является также цветом философского золота, цели opus magnum. Последнее традиционно считалось царем металлов и репрезентировалось в виде живого существа с телом, душой и духом. Согласно Юнгу,
278
Еще в Константинополе магазин готовой одежды был «полон подводными отблесками» ( Неизданное, 368).
279
О желтом цвете см.: Вязова Е. С.Желтый цвет: от декаданса до авангарда // Символизм в авангарде. М.: Наука, 2003. С. 69–82.
280
Юнг К.-Г.Психология и алхимия. С. 249.
281
См.: Юнг К.-Г.Mysterium Coniunctionis. С. 314.
золото появляется на свет только в результате освобождения божественной души или пневмы от оков «плоти». <…> Соответственно, не может быть никакого сомнения в том, что «хризопея» (изготовление золота) считалось психической операцией, идущей параллельно физическому процессу и независимо от него. <…> Психе, заточенная в темницу элементов, и божественный дух, скрытый во плоти, преодолевали свое физическое несовершенство
282
Там же. С. 296.
Вспомним, что Тереза и Васенька, стоя на корме корабля, видят, как огромное солнце торжественно опускается в конце «золотой» дороги, а сон главного героя заканчивается восходом светила. Погружение солнца в море можно прокомментировать с помощью немецкого алхимика XVII века Андреаса Либавия (Andreas Libavius): «Солнце погружается в море, т. е. в воду Меркурия, куда также должен стечь эликсир (elixir vitae. — Д. Т.). Это приводит к настоящему затмению солнца, и оно должно возжечь радугу по обеим сторонам, что предполагает павлиний хвост, который позже проявится в свертывании» [283] . Cauda pavonis, павлиний хвост, знаменует конец работы, его цветовая гамма говорит о «неминуемом синтезе всех качеств и элементов, которые соединяются в „округлости“ философского камня» [284] . Что касается связи золота и солнца, то, как считал уже цитировавшийся Михаэль Майер, «солнце своими многими миллионами оборотов вкручивает золото в землю. Мало-помалу солнце отпечатывает свой образ на землю, и этот образ есть золото. Солнце — это образ Бога, сердце — образ солнца в человеке, так же как золото — это образ солнца в земле (называемый также Deus terrenus), и Бог познается в золоте» [285] .
283
Цит. по: Юнг К.-Г.Психология и алхимия. С. 298.
284
Юнг К.-Г.Mysterium Coniunctionis. С. 316.
285
См: Юнг К.-Г.Психология и алхимия. С. 347.
Мифология золота, золотого необыкновенно развита в текстах Поплавского; вот, например, как она проявляется в снах:
Сны. Золотые паруса над черным кораблем. Лунные ужасы [286] . Кусок желатина, превращающийся в женщину [287] . Огромный горизонт раскаленных астральных снов за и вокруг жизни. Физическая жажда смерти ( Неизданное, 114).
Опасности, подстерегающие адепта во время процесса хризопеи, символически обозначаются здесь царицей ночи Луной и черным кораблем смерти, однако у корабля этого золотые паруса, что дает надежду на успех операции. Иногда эта надежда на будущее кажется вполне обоснованной, как весной 1929 года, когда Поплавский заносит в дневник: «Золотое ощущение, но слабость сердца после бессонных ночей. Нет, нужно еще написать несколько золотых стихотворений, несколько золотых книг, сказать много золотых слов, прочесть много золотых мыслей, а потом заработок, тоска, болезнь, смерть» [288] . Но гораздо чаще его обуревают страх и тоска:
286
«…был на луне и этим горжусь <…>», — говорит Олег Кате ( Домой с небес, 277).
287
О связи эротического и ужасного писал в это же время Липавский: «Ребенок плачет от испуга, увидев колеблющееся на блюде желе. Его испугало подрагивание этой, точно живой, аморфной и вместе с тем упругой массы. <…> Пугает здесь <…> не вообще одушевленность (подлинная или имитация), а какая-то как бы незаконная или противоестественная одушевленность. Органической жизни соответствует концентрированность и членораздельность, здесь же расплывчатая, аморфная и вместе с тем упругая, тягучая масса, почти неорганическая жизнь. <…> В человеческом теле эротично то, что страшно. Страшна же некоторая самостоятельность жизни и тканей тела; женские ноги, скажем, не только средство для передвижения, но и самоцель, бесстыдно живут для самих себя» (Исследование ужаса. С. 83, 87).
288
Цит. по: Вишневский А.Перехваченные письма. С. 148–149. В августе 1929 года Поплавский продолжает работу над «Аполлоном Безобразовым» и записывает в дневник: «В понедельник писал Аполлона Безобразова и слишком рано ушел к Дине. Но в общем время идет очень высокое. Чудесная прогулка с Заратустрой в Жарден де Плант, ясная. Не время ждать будущее, теперь жизнь вся в настоящем, такую именно сумей ее принять. Золотые дни. Лето это выше всех остальных лет» (Там же. С. 161).
Свист в ушах — кончаю, — пишет Поплавский в августе 1932 года. — Все умерло. Никто из них не знает, как тяжела святость. Это страшное безбытие — пустыня отказавшейся от всего жизни. Я, у которого столько сил для зла, так слаб, так мал, так, как бабочка, еле жив в добре. Как мало золота остается после трансмутации ( Неизданное, 106).
Любопытно, что о свисте в ушах говорит и эксплицитный автор «Аполлона Безобразова» — Васенька. Свист этот он слышит, когда в их спор с Безобразовым о природе Христа вторгается Тереза, сразу становящаяся на сторону Васеньки. Она склоняется к нему, «обнимает, гладит и баюкает… Молчание… Прикосновение. Свист в ушах. Икота» ( Неизданное, 372). Хотя герой и полупьян, свист в ушах, возможно, не связан с алкоголем, а скорее выражает какое-то странное, измененное состояние психики, когда эго-сознание близко к коллапсу [289] . Тут-то Тереза и приказывает позвать священника, но за неимением оного обряд бракосочетания между ней и Васенькой проводит пьяный капитан. Поскольку Тереза, как уже говорилось, играет роль мистической сестры героя, такой брак не может не рассматриваться как unio mystica (мистическое единение), которое в алхимической традиции понимается как инцестуальная связь между сыном и матерью, отцом и дочерью или братом и сестрой. Юнг отмечает, что «инцест символизирует воссоединение со своей собственной сущностью, он означает индивидуацию или становление самости, а поскольку последняя столь жизненно важна, он обладает жутковатой зачаровывающей силой <…>» [290] . Несмотря на то что в иконографии мистический союз изображался в виде совокупления, соединение на биологическом уровне, как поясняет психолог, выступает «символом unio oppositorum самого высокого порядка. Это означает, что соединение противоположностей в царственном искусстве так же реально, как совокупление в общепринятом представлении о мире, и что opus превращается в аналогию естественных процессов, по крайней мере частично преобразующую инстинктивную энергию в символическую активность» [291] .
289
Видимо, речь идет о состоянии иллюминации, поскольку в описании этого состояния поэт говорит о сходном феномене — звоне в ушах: «…иллюминация приходит как страшное потрясение, разрешающееся в глубоком переутомлении, звоне в ушах и слабости» (Там же. С. 210).
290
Юнг К.-Г.Психология переноса. М.: Рефл-бук; Киев: Ваклер, 1997. С. 163. Перевод М. А. Собуцкого
291
Там же. С. 198.
Стоит отметить, что отношение самого Поплавского к браку и к половому соединению несет на себе отпечаток общей мистической устремленности к просветлению плоти. Эта устремленность, основные интенции которой он почерпнул в различных эзотерических учениях [292] , была ему свойственна. В мае 1930 года Поплавский записывает в дневник: «Вчера была странная медитация во сне. Со всех сторон рождались соблазнительные вещи — пейзажи, здания, женщины, радостные состояния. Но я от всего этого отказываюсь для поворота вглубь — к жалости и вере. Проснулся поэтически опустошенным, как мне показалось, но необыкновенно подбодренным в рыцарском смысле» [293] . Связь с Диной Шрайбман (она считается прототипом Терезы), которая продолжалась несколько лет, давала ему обильный материал для спекуляций на тему физической и мистической любви [294] . Дину Поплавский считал «иллюминисткой и полугениальным существом»:
292
Поплавский даже пытался писать свою «Caballa sexualis» (см.: Вишневский А.Перехваченные письма. С. 267).
293
Там же. С. 193.
294
Впрочем, мистическое отношение к женщине было вообще свойственно Поплавскому; так, о своей возлюбленной Татьяне Шапиро он писал в декабре 1928 года: «Отношение мое к ней продолжает подыматься на мистическую гору. Сегодня Рождество. Я написал ей письмо на голубой бумаге. Как будто посылал письмо Пречистой Деве. Я начинаю видеть свет во всем этом, и от всего этого, и, действительно, эмоциональная нежность моей мистики (такая бедная, исландская) чуть зацвела» ( Неизданное, 151).