«Между Индией и Гегелем»: Творчество Бориса Поплавского в компаративной перспективе
Шрифт:
Существенно, что Васенька, когда его хотят женить на Терезе, не согласен вступать в брак и лишь его опьянение позволяет беспрепятственно осуществить церемонию венчания, которая является кощунственной пародией на церковное таинство, ибо роль священника выполняет пьяный капитан, а роль свидетеля — Безобразов:
«Я не согласен», — хочу я крикнуть, но Тереза еще крепче прижимает мою голову к своей груди и говорит кому-то: «Да, да, согласен», — и вот уже Безобразов, полуголый, видимо, успевший снять облеванную рубашку, подает на ладони два алюминиевых кольца солдатской фронтовой работы. И когда читающий, покачнувшись, прерывал чтение, Аполлон Безобразов неукоснительно указывал ему на продолжение ( Неизданное, 372).
После свадьбы Васенька чувствует, что все скользит «куда-то в горячий мрак, готовое оборваться» ( Неизданное, 373), и затем проваливается в бездну. Юнг сказал бы в данной связи, что «nigredo всегда появляется вместе с tenebrositas, тьмой могилы и Аида, — чтобы не сказать Ада. Таким образом, спуск, начавшийся свадебной купелью, достиг твердого дна смерти, тьмы и греха» [304] .
Но приведет ли этот «алхимический брак» к чаемому просветлению и соединению противоположностей, произойдет ли после смерти
304
Юнг К.-Г.Психология переноса. С. 208.
старания алхимика соединить corpus mundus, очищенное тело, с душой — это также и старания психолога, прилагаемые им после того, как он преуспел в высвобождении эго-сознания из контаминации с бессознательным. В алхимии очищение — результат многократной дистилляции; в психологии оно также возникает на основе в равной мере полного отделения обычной эго-личности от всех инфляционных примесей бессознательного материала [305] .
Васенька не хочет жениться на Терезе, потому что просто не понимает сути происходящего, и ему нужно превратиться в Олега, чтобы осознать необходимость matrimonium alchymicum.
305
Там же. С. 241.
Интересно, что Безобразов вроде бы не против жениться на Терезе; Васенька рассказывает:
Ведь он (Безобразов. — Д. Т.) уже сказал мне раз: «Я не написал Терезе ни одного письма, не сказал ей ни одного двусмысленного слова. Ни разу даже не попытался взять ее за руку. Чем виноват я? Если она хочет выйти за меня замуж, пусть идет за священником». Говоря это, он лежал под самым потолком в деревянном гробу — полке для каких-то коллекций. Там спал он и часто разговаривал с нами с неба, чуть приоткрыв дверку ( Неизданное, 371).
Так за кого же хочет замуж Тереза? В своем дневнике, который она вела во время пребывания в замке на альпийском озере Гарда, Тереза признается, что «прижать к своему сердцу Иисуса — великое счастье, но прижать к сердцу Люцифера — еще прекраснее, ибо Люцифер глубже страдает и обречен огню. Не святого, а изгнанного и падшего любишь. Искупить Люцифера — вот что хотела бы я, если бы была Марией» ( Аполлон Безобразов, 151). Люцифер — это, разумеется, Безобразов, и Тереза хочет спасти его, просветлить своей любовью, а Васеньку она лишь по-матерински жалеет. По ее словам, Васеньке она может дать либо «совсем земное» (то есть физическую любовь), либо «совсем иное» (то есть любовь возвышенную), но ни то, ни другое «ему ни к чему» ( Аполлон Безобразов, 150). Другое дело Аполлон — он достойный противник, он — та противоположность, соединившись с которой, Тереза чает обрести утраченное при грехопадении небо: «Но как странно, после Иисуса я сразу больше всего люблю дьявола. О, если бы он раскаялся, думаю я, он возвратился бы в небо со всеми тайнами преображенного горя и стыда. И не слишком ли благополучны ангелы?» ( Аполлон Безобразов, 151). Ангелы слишком благополучны, они не знают горя и стыда, поэтому гораздо более высокой целью было бы вернуть на небо падшего ангела, который, очистившись, тем не менее сохранил бы память о грехе как о необходимом материале, без которого невозможна работа преображения.
В дневнике Тереза пишет, что спускалась с Аполлоном в подземелье:
Там в одной комнате есть два пустых каменных гроба. Так бы лежать с ним рядом и ждать Страшного Суда. Ведь души только после Страшного Суда воскреснут, то есть тела, не знаю уже как. Года и года, сложив руки на груди, лежать с ним рядом. Я сказала ему; а он мне:
— Я хотел бы, чтобы меня сожгли ( Аполлон Безобразов, 150).
Когда Безобразов говорит о том, что Тереза хочет выйти за него замуж, он уже лежит в деревянном гробу, демонстрируя, что «вообще никакой жизни не ценит» ( Аполлон Безобразов, 151). Никакой жизни, то есть ни земной жизни, ни небесной. В этом тотальном отвращении Аполлона к жизни, в том, что он хочет лишь «непоколебимости и покоя» нирваны, и заключается главная проблема: Безобразов, в отличие от Васеньки, мог бы быть идеальным мистическим супругом, sponsus mysticus, для Терезы, но его не привлекает идея приготовления эликсира жизни и в алхимический брак, несмотря на декларируемую готовность, он вступать не собирается. Вместо себя он подставляет Васеньку, и хотя принадлежность реплики «зови священника» в тексте не обозначена, можно с уверенностью предположить, что произносит ее именно Безобразов. Тереза же соглашается на брак с Васенькой из христианской жалости; не случайно их фигуры на палубе корабля образуют типичную для пьеты композицию.
Неподвижно сидя на палубе, — говорит Васенька, — мы с Терезой обдумывали случившееся. Я своими тяжелыми пьяными мыслями, то откидывая голову, то пряча ее на жалостливой ее груди. А она, низко склонясь надо мной, высокими своими и пронзающими сердце неземными предчувствиями [306] ( Неизданное, 372–373).
Любопытно, что данная глава называется «Omne animal triste est», то есть «всякое животное грустно»; опущен существенный фрагмент приписываемой Аристотелю фразы, которая должна звучать так: «Post coitum omne animal triste est», то есть «после совокупления всякое животное грустно» [307] . Действительно, брак, заключенный между Васенькой и Терезой, не только лишен сексуальной составляющей, но и вообще является пародией на мистический союз царя и царицы. Более того, больше в первом варианте финала Тереза не упоминается, а Васенька, вынырнув из «пьяного моря сонного своего хаоса», как будто забывает о том, что вступил в брак: вместо того чтобы воспрянуть к новой жизни и увидеть восход солнца [308] , он вновь погружается в темноту, в nigredo:
306
О жалостливости Терезы говорит и Безобразов: «Она бы могла по милосердию, но ему (Васеньке. — Д. Т.) было бы тяжело. Она ведь никому не отказала бы, если ее очень попросить. Странная она, и вместе с тем ей, вероятно, никогда не хочется» ( Аполлон Безобразов, 165).
307
В «Домой с небес» Поплавский воспроизводит ее полностью (и опять с искажениями), но меняет animal на anima — душа (316). Знаменитому римскому врачу II века н. э. Клавдию Галену приписывается продолжение этой фразы: praeter mulierem gallumque (кроме женщины и петуха).
308
«Побеление (albedo или dealbatio) уподобляется ortus solis, восходу солнца; это свет, просветление, следующее за тьмой» ( Юнг К.-Г.Психология переноса. С. 223).
Когда я вынырнул наконец из пьяного моря сонного своего хаоса, — свидетельствует он, — снова была ночь, хотя инстинктивно я чувствовал, что спал очень долго. С невыносимою головною болью, я, согнувшись, вышел на палубу, и странная темнота на корабле поразила меня. Мне казалось, что я остался на нем один, что какая-то последняя ночь настала ( Неизданное, 373).
Перед ним в «апокалипсическом мраке» открывается фантастическое, инфернальное зрелище: морская глубина озаряется ярким зеленым светом «подводных молний», на небе также полыхают огромные молнии, в топках крейсера воет пламя, и вдруг загораются огни Святого Эльма [309] :
309
Ср. у Рембо: «J'ai r^ev'e la nuit verte aux neiges 'eblouies, / Baiser montant aux yeux des mers avec lenteurs, / La circulation des s`eves inou"ies, / Et l''eveil jaune et bleu des phosphores chanteurs!» (Oeuvres. P. 129). Phosphores chanteurs — это, как поясняет С. Бернар, микроскопические морские организмы, называемые ноктилуками или ночесветками (Ibid. Р. 425). Жан Рише указывает, что phosphore является греческим эквивалентом для Lucifer (см.: Richer J.L'alchimie du verbe de Rimbaud. Paris: Didier, 1972. P. 178).
В переводе Набокова: «Я видел снежный свет ночей зеленооких, / лобзанья долгие медлительных морей, / и ваш круговорот, неслыханные соки, / и твой цветной огонь, о фосфор-чародей!» (Стихотворения. С. 388).
Страшное и странное зрелище являлось нам: на верхушках мачт, на концах рей, из оконечности форштевня и, вообще, решительно со всех остроконечных предметов, даже с низкого флагштока на корме, без малейшего шума, дивно-спокойное, бледно-фиолетовое пламя изливалось в пространство ( Неизданное, 373).
Очевидно, что символика цвета играет в данном описании не последнюю роль; так, зеленый свет актуализирует характерное для оккультных наук двойственное толкование семантики зеленого: с одной стороны, зеленый цвет является сакральным и символизирует возрождение, с другой — трактуется как цвет смерти [310] . Как отмечает Ю. Стефанов, «„зеленый лев“ замыкает шествие аллегорических фигур „Вечного деяния“. Но самый — по большому счету — первый этап этого процесса, именуемый Putrefactio, то есть „гниение“, также знаменуется грязноватыми оттенками зелени». [311] Поскольку у Поплавского зеленый свет горит в темной морской пучине, можно предположить, что речь скорее должна идти о втором, макабрическом значении этого цвета.
310
Например, в стихотворении «Роза смерти», входящем во «Флаги», зеленый снег и зеленое море явно включены в семантическое поле смерти. Сложнее обстоит дело в стихотворении «Звездный ад», где зеленая звезда, загорающаяся в тропическую ночь над кораблем, с одной стороны, является «безумной» и внушает страх стоящему за рулем, но, с другой, сияет на руке Христа. В романах герои часто пьют зеленое вино, то есть абсент, что имплицитно вводит мотив безумия, разложения и распада личности.
311
Стефанов Ю.…Следы огня…(Пиромагия Густава Майринка) // Майринк Г. Ангел Западного окна. СПб.: Terra Incognita, 1992. С. 17.
Что касается эпитета «фиолетовый» [312] , то он используется в главе пять раз для характеристики огней святого Эльма. (Кстати, когда «Инфлексибль» еще только покидал порт Константинополя, стоящие на корме Васенька и Тереза наблюдали, как берег исчезает в фиолетовом тумане.) В принципе огни святого Эльма воспринимались моряками как добрый знак; у Поплавского же, напротив, они предвещают катастрофу: «Страшное предгрозовое предчувствие давило меня» ( Неизданное, 374), — говорит Васенька. В любом случае считалось опасным подходить к огням и трогать их; если же свечение появлялось вокруг чьей-то головы, это воспринималось как очень дурной знак, указывающий на скорую смерть человека. Впрочем, Поплавский делает исключение из этого правила для одного из героев своего романа — нетрудно догадаться, что это Безобразов:
312
Ср. у Рембо: «J'ai vu le soleil bas, tach'e d'horreurs mystiques, / Illuminant de longs figements violets, / Pareils `a des acteurs de drames tr`es antiques / Les flots roulant au loin leurs frissons de volets!» (Oeuvres. P. 129). «Я видел низких зорь пятнистые пожары, / в лиловых сгустках туч мистический провал, / как привидения из драмы очень старой, / волнуясь чередой, за валом веял вал» ( Набоков В.Стихотворения. С. 388). Стихотворение Поплавского «Смерть детей» («Флаги») заканчивается следующей строфой: «А когда над окном, над потушенной елкой, / Зазвучал фиолетовый голос луны, / Дети сами открыли окошко светелки, / С подоконника медленно бросились в сны» ( Сочинения, 68; курсив мой. — Д.Т.). А. Ханзен-Лёве отмечает: «Фиолетовая или лиловая окраска начинает приобретать значение только в переломный момент для мифопоэтического символизма, на переходе к карнавальной деструкции <…>. Здесь невольно приходит на ум преобладание фиолетово- и коричнево-золотистых тонов в символистской живописи, к примеру, Врубеля — в точности таких же, что и на деструктивной палитре Блока. <…> у Блока, Белого и Волошина фиолетовый (лиловый) — поначалу самое общее отражение некоего демонического потемнения синего и голубого» (Русский символизм. Система поэтических мотивов. Мифопоэтический символизм начала XX века. Космическая символика. СПб.: Академический проект, 2003. С. 448–449).