«Между Индией и Гегелем»: Творчество Бориса Поплавского в компаративной перспективе
Шрифт:
Никогда не забуду страшную ночь на Gobelins, — пишет он, — когда она после ссоры впала в такой глубокий обморок-отсутствие, что твердо верила, будто я ушел, рыдала безостановочно и разговаривала с привидениями и духами. Было страшно очень, потом целую неделю была как стеклянная, совершенно отсутствовала [295] .
Половые отношения с таким «существом» (а они были) воспринимались им, естественным образом, как профанация их мистической связи: «Затем обед у Дины, белый закат, стихи и огромный разговор с Диной о сумасшествии и оккультных науках. О невозможности одновременно еть и заниматься медитациями, о разрыве в мозгу, о головных болях, о страшной судьбе. Затем простили друг другу и плакали» [296] . В 1932 году, когда образовался любовный треугольник Дина — Борис — Николай Татищев, осложненный любовью Поплавского к Наталье Столяровой [297] , Поплавский подписывает свои письма к Дине «твой сын Борис» [298] . Инцестуальный мотив здесь надо,
295
Цит. по: Вишневский А.Перехваченные письма. С. 191.
296
Там же. С. 198.
297
В письме к Шрайбман Поплавский пишет о Столяровой: «… у нас настолько все вместе, начиная, напр., с Аристотеля и кончая адским болезненным страхом всякой сексуальности, что я не в состоянии представить себе жизни, не пронизанной, не заполненной, не освященной другим» (Там же. С. 281).
298
Там же. С. 275.
Весь роман «Домой с небес» построен на конфликте между земной, сексуальной [299] и мистической, асексуальной любовью. Во внутреннем монологе Олега, проговариваемом в характерном «задыхающемся», лихорадочном темпе, этот конфликт предстает как противопоставление животной статики и сверхчеловеческой динамики:
Как тупые, ангельские животные, как херувимы, эти коровы с крыльями, она просто не видит, не слышит, не ищет вездесущей боли… Пусть попадет в чужие, жесткие руки; покажет ей жизнь кузькину мать… Нет, Олег, она и не заметит своего отчаяния, потолстеет, по-скотски отупеет, выйдя замуж за белобрысого молодого человека себе на уме, который все понял и умеет себя держать; родит, проснется, вступит в жизнь, как волчица, корова, кобыла всеми четырьмя копытами врастет в навоз, в жизнь… Ее из нее не вырвешь, не выкопаешь, не выкорчуешь, у нее и сейчас на семь аршин корни в земле… Так наивно, по-скотски божественно прожив жизнь над бездной, ни разу не почувствовав головокружения, вдруг в один прекрасный вечер сорвется, постарев, в такое мертвое отчаяние, что всех пропойц перепьет, или так никогда и не узнает своего отчаяния, не посмеет его понять и застынет, оплывет жиром среди карт, книг, благотворительности собачьей, свиной, конурной жизни. А ты, Олег, иди теперь, несись, как планета, оторвавшаяся от солнечного притяжения своею головокружительной дорогой пустыни, обреченности, сверхчеловеческой, легендарной смерти под забором, сходя с ума от скорости, пустоты и свободы… ( Домой с небес, 318–319).
299
См. в тексте «В поисках потерянного эмигрантского молодого человека» (возможно, набросок выступления на собеседовании об «Эмигрантском молодом человеке» на заседании «Зеленой лампы» 21 декабря 1931 г.): «Антисексуальность. Против дешевых мук и глубин, против Блока. Доблестная Европа. Против фрейдизма» ( Поплавский Б.Собр. соч. Т. 3. С. 106).
Этот монолог есть признание неудачи, постигшей Олега в его стремлении «стать человеком», примириться с жизнью, спуститься с небес аскетизма и одиночества на землю физической любви, наконец, «обойтись без Бога, отдохнуть от его ненасытной требовательности» ( Домой с небес, 329). «Земля не принимает его» ( Домой с небес, 339), как говорит он в конце романа Аполлону Безобразову, однако и на небо он подняться уже не может, застывая в каком-то переходном состоянии между землей и небом, в «великой нищете, полной тишине абсолютной ночи», которую сам же и определяет как сферу мистического ожидания, где, согласно Святому Иоанну Креста, душа выходит навстречу своему жениху, то есть Христу:
Нет, Аполлон, ни неба, ни земли, а великая нищета, полная тишина абсолютной ночи… Помнишь Saint Jean de la Croix. Темною ночью, о счастье, о радость, никем не замеченная душа вышла из дому, о счастье, о радость, навстречу своему жениху… ( Домой с небес, 338).
Юнг считает, что «темная ночь» соответствует состоянию nigredo или, точнее, тому состоянию, которое вытекает из nigredo, из мрака смерти и определяется как «вознесение дущи»; так, «духовная ночь» является «в высшей степени положительным состоянием, во время которого приходит невидимое — а потому темное — свечение Бога, дабы, пронзив душу, очистить ее» [300] .
300
Юнг К.-Г.Психология переноса. С. 220. В романе подробно описывается та техника медитации, с помощью которой Олег погружается в «темную ночь»; см. об этом главу «„Труднейшее из трудных“: Поплавский и Каббала».
Можно сказать, что в конце романа Олег находится в состоянии ожидания просветления: ему удается пройти через этап соединения со своей противоположностью — Таней, причем притяжение между ними возникает у моря, которое у Поплавского анаграммически рифмуется со словом amor [301] . Таня может быть ассоциирована с двумя элементами — водой и также землей; стоит отметить, что первый телесный контакт Тани и Олега происходит именно на земле:
В ту ночь, полную звезд, они впервые поцеловались, на несколько часов в ошалении чувственности совершенно потеряв чувство действительности. Но не миром, не сладостным примирением и новой жизнью встретились их губы, а чем-то яростно, беспощадно недобрым. Таня в его сильных лапах вся перегибалась, застывая на земле, как в каталепсии, он же, безрадостно шалея, мял, ломал и целовал эту крепкую горячую плоть в тревожном,
301
«О море, море, сколько раз я выходил к тебе, кричал, звал и спрашивал, и ты отвечало мне, не отвечая, утешало, не замечая, вечно равномерно напевая о красоте и о невиновности всего, о море, amor» ( Домой с небес, 212).
Неудивительно, что совокупление Тани и Олега подается в романе как достижение андрогинной целостности:
Слушай, ты, — спрашивал вдруг Олег, своей страшной рукой отстраняя от себя ее плечо, как раздваивающаяся андрогина, в то время как ноги их и бедра оставались еще в положении совокупления, — скажи, ты понимаешь, что значит половые отношения с Богом? ( Домой с небес, 296).
Кощунственная, на первый взгляд, идея половых отношений с Богом становится более понятной в контексте того религиозного страха перед физической близостью, который присущ не только обоим главным героям двух романов, но и, судя по дневникам, самому Поплавскому. Половые отношения между мужчиной и женщиной воспринимаются ими как профанирование той интимной связи между душой человека и Богом, в которой Бог принимает на себя мужскую роль, а душа — женскую. Олег говорит Тане:
Арийский Бог, мой Бог, ревнует мужа к жене и жену к мужу, так что это назло Богу арийская жена отдыхает, раскинувшись. Потому что монастырь, молитва и особенно келья и есть альков для совокупления с самим Богом, причем Бог всегда мужчина, а душа — женщина, раскрывающаяся, поднимающаяся горбом к Богу, Белусу, солнцу, Создателю мира… ( Домой с небес, 297).
Этого Бога вряд ли можно назвать христианским — Поплавский воспринимает его как вавилонского бога солнца Бела. И еще одна цитата, в которой явственно ощущается влияние оккультной философии:
Ты поняла, но не хотела принять, — пишет Поплавский в дневнике в декабре 1932 года, обращаясь, по-видимому, к Столяровой. — Ибо то, что я говорил, значило: человек был сотворен как жена Бога, однако Бог захотел испытать ее верность, дать ей возможность свободно определить себя к нему, и поэтому он отдалился от нее, прекратил с ней непрестанное до того половое сердечное общение. И тогда Люцифер ее научил изменить Богу с ним, воспользоваться совокуплением не для утверждения жизни, а для наслаждения ею. И часть ее сопротивлялась этому (спор Адама и Евы), но слабость воли и обман победили. Страшная сонливость сковала ее, и сон мира начался — падшая природа родилась [302] ( Неизданное, 192–193).
302
В «Домой с небес» Олег тоже рассуждает о сне мира, но здесь «засыпает» не человек, а сам Бог: «Мир не может быть только мыслимым Богом, ибо мысль не имеет протяжения, а вся в восхищении открытия, но мир и не может быть только воображением Бога, ибо воображение необходимо подчинено воображающему, и в нем тогда не могло бы быть ни греха, ни свободы, ни искупления… Нет, мир должен быть сном Бога, раскрывшимся, расцветшим именно в момент, когда воображение перестало Ему подчиняться, Он заснул сном мира, потеряв власть, отказавшись от власти, и было в этом нечто от грехопадения звездного неба, вообразившего себя человеком, и, конечно, именно дьявол научил человека аскетизму, потому что любовь есть та самая сонливость-жизнь, которая сладостно усыпила Бога, а пробуждение от нее есть смерть одиночества и знания, в то время как жизнь есть гипнотическая жизнь, до слез принимаемая всерьез…» (195–196).
См. также рассуждения Поплавского об онтологическом статусе «сонливости», где упоминаются, в частности, Гегель и Шеллинг, а также «гностический вариант Евангелия от Иоанна» ( Неизданное, 181–183). О статусе сна у Поплавского см.: Лапаева Н. Б.Сон в художественной структуре романа Б. Поплавского «Аполлон Безобразов» // Русская литература 1920-х годов: художественный текст и историко-культурный подтекст. Пермь: Пермский гос. пед. ун-т, 2002.
Если слабовольный и слабосильный христианский аскет Васенька даже и не мыслит о том, чтобы вступить в связь с женщиной, то Олег мучается оттого, что физическая близость дискредитирует идею оккультного андрогината; на собственном опыте он убеждается, что попытка достичь unio mystica через реальное совокупление может привести к успеху лишь в том случае, если, познав женщину (это обязательное условие, ибо без этапа nigredo невозможно и дальнейшее albedo и rubedo), преодолеть в себе половое влечение и волевым усилием «умертвить» свою плоть. Что будет дальше с Олегом, мы не знаем, но очевидно, что «темная ночь», в которую он погружается, несет в себе возможность света [303] .
303
Я не могу согласиться с Е. Менегальдо, которая считает, что «пройдя определенный жизненный цикл, герой возвращается в первоначальное состояние» (см.: Поплавский Б.Собр. соч. Т. 2. С. 451).
Как известно, Олег — это Васенька через шесть лет после «Терезиных дней» ( Домой с небес, 199). Васенька слишком слаб, чтобы приступить к осуществлению opus magnum, и ему нужно уподобиться Аполлону, стать «замкнутее, холоднее, веселее», чтобы, получив новое имя — Олег, вступить на путь тайного знания:
Та безнадежная ночная звенящая жалость ко всему, не дающая ни принять жизнь, ни вступить в нее, скоро стала ему самому неприятна, как накожная болезнь; он вдруг открыл в себе другое существо, гораздо более грубое, решительное, юмористическое и религиозное в том смысле, что оно, научившись переносить собственную нагрузку, не решалось более судить и высокомерно сострадать чужой, не зная чужих утешений и тех счастливых и таинственных вещей, которые происходят между ним и Богом, как никому не видимые ночные ласки мужа и жены ( Домой с небес, 199).