Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 1. 1905–1941 гг.
Шрифт:
После конференции нас с Логачевым многие стали сторониться, обходить другими улицами, не здоровались с нами. Это было понятно – все ждали нашего ареста.
Шацкий сказал: «Ждите вызова». Вот мы его и ждали. Ходили всякие разговоры – то нас исключат из партии, то нас посадят в тюрьму. Я никогда не предполагал, что меня посадят в тюрьму, никаких доводов для этого я не находил, все перебрал в голове, но причин не находил.
Не откачнулся от нас Михаил Александрович Шолохов. Он звонил нам по телефону, приглашал к себе, бывал у нас. Вызова в крайком партии мы ждали целый месяц. Все это время, если не каждый день, то через день, ездили вместе с Шолоховым на рыбалку или на охоту. Он отмежевался от нового руководства райкома, открыто, на глазах у всех, поддерживал хорошие отношения с нами – лицами, подозреваемыми в принадлежности к врагам народа. Рыбы мы, конечно, ловили мало, но взятые на рыбалку харчи уничтожали без остатка. Мы просто коротали время, а Шолохов, чуткий и отзывчивый человек, создавал нам условия для того, чтобы можно было легче перенести невзгоды, свалившиеся на нас. Ему и самому было нелегко. Мы все эти дни были с ним неразлучно – или на рыбалке, или у него дома.
В начале июня была получена телеграмма из Ростова. Нас вызывали в крайком. Мы взяли с собой харчишек, бельишко, попросили в райкоме машину до Миллерово, но в ней нам отказали. Пришлось просить у Шолохова. Михаил Александрович снарядил свою машину, и мы поехали в Ростов.
На другой день мы пришли к Шацкому. Он сказал, чтобы мы написали объяснения по делу наших связей с арестованными «врагами народа» – Красюковым и другими и принесли к 10 часам вечера ему. Днем мы старательно написали объяснения, к вечеру сходили в кино и в назначенное время пришли к Шацкому.
Первым к нему вызвали меня. Я вошел в кабинет и протянул Шацкому объяснение. В этот момент ко мне справа и слева подошли два лейтенанта НКВД и стали ощупывать мои карманы, ища оружие. Оружия у меня не оказалось – зачем оно мне было нужно?
Шацкий предложил положить партийный билет на стол. Я отказался. Лейтенанты приказали мне следовать за ними. Повели в лифт, а из лифта в легковую автомашину, на улицу Энгельса, 33, в НКВД. Привели в комнату коменданта, тот обыскал, отобрал все, что было можно, и отвел на второй этаж, в комнату, где помещалась парикмахерская. Но все из комнаты было убрано, стоял один длинный стол для зеркала, на полу валялись волосы. Здесь я пробыл с 1 часа ночи до 5 часов, до зари. На рассвете меня отвезли в «воронке» в общую тюрьму на Богатяновском и поместили в небольшую камеру человек на шесть на втором этаже. Народу здесь было битком набито. Спали на полу, валетом, иначе уложиться места не было.
Здесь я пробыл месяц с небольшим. За это время никто со мной ни о чем не говорил, никаких обвинений не предъявлял, ордер на арест мне не показали, посадили и все. Сидели в этой камере самые разные люди – какой-то Гайворонский, учитель, все навязывавшийся на разговор об Америке, что-де там хорошо живется, и о хороших порядках там. Сидел один профработник из Ростова, не то из райкома союза, не то рангом повыше. Сидел некий Козаченко из Батайска, работник «Заготскота», украинец, часто вспоминавший свою жену, которая ему приносила передачи – вышитые украинские сорочки, полотенца. Был один бывший троцкист, старик, все время со всеми ругавшийся. Был еще колхозник, молоденький паренек, арестованный, по его словам, за то, что говорил о каких-то непорядках в колхозе и в стране.
Кормили плохо. Утром и вечером чай, вернее, кипяток, в обед похлебка из воды и крупы или воды и капусты. Хлеба граммов 250–300. Лето стояло в разгаре, все мы были в трусах, окно держали открытым, оно выходило во двор. В него был виден двор и вся внутренняя часть тюрьмы. Во дворе можно было видеть заключенных, когда их группами выводили на прогулку. Камера, где я сидел, вела переписку с соседними камерами и с теми, которые были вверху и внизу. Для этого пользовались спичечной коробкой и длинной ниткой. Клали в коробочку записку и камешек для тяжести и кидали в сторону соседнего окна, а те ее ловили, а сверху соседи опускали такую же коробочку. Во время прогулок в одной из камер я увидел Логачева. Он сидел этажом выше. Потом я увидел Красюкова. Он сильно изменился – из здорового, толстого он превратился в высокого и длинного, худого как скелет. Огромные рабочие сапоги болтались у него на ногах, длинные тощие руки висели как плети. Он был в трусах и майке.
Передачи мне не приносили, да их и не разрешали. Как-то свояченица Зоя Федоровна Дуденко сумела передать пару белья. Я подружился с украинцем Козаченко. Он обвинялся во вредительстве на базе «Заготскота». Вредительство заключалось в том, что случился падеж от бескормицы и скученности скота. Его впоследствии оправдали, и он во время войны в составе 197-й стрелковой дивизии был автоматчиком, его взвод нес патрульную службу в Вешенской, и участок патрулирования совпал с тем местом, где я жил. Это было в июне 1941 года. Возвращаясь из райкома партии домой на вечерней заре, я около квартиры встретил автоматчика, всмотрелся в него и узнал Козаченко. Мы оба обрадовались. Я позвонил командованию дивизии, чтобы его подменили. Они это охотно сделали, и мы весь вечер сидели у меня дома, пили чай и вспоминали те тяжелые дни в нашей жизни. Во вторую военную зиму он героически погиб в боях за совхоз «Красная заря» Боковского района, в 50 километрах от Вешенской. Так оборвалась жизнь этого замечательного, душевного, не унывающего никогда, всегда веселого человека.
Когда мы были в камере, часто вели разговоры о прожитой жизни, вечерами он тихонько пел задушевные украинские песни, и мы тихо ему подпевали. В камере был карандаш и тонкая курительная бумага, многие писали письма на волю и во время прогулок перекидывали их через забор на тротуар в расчете, что их кто-либо подымет и пошлет по адресу. Писал и я такое письмо Сталину, доказывал, что напрасно посадили в тюрьму. Писать что-либо – жалобы, просьбы, заявления – нам запрещалось. Мы содержались в строгой изоляции. Никого к нам не допускали – ни прокурора, ни врача, хотя переписка между камерами шла оживленная, но писать было решительно нечего. Ну чем я мог поделиться с Логачевым или с Красюковым? Сидели мы, ничего не зная, не ведая. Новости слышали только от вновь арестованных, вот и все.
На допросы из камеры вызывали редко, да и вызываемые мало что могли рассказать. Из хлеба заключенные сделали фигуры шахмат. На полу в темном углу, куда глаз надзирателя не доставал, начертили шахматную доску и играли в шахматы. Это хоть немножко отвлекало от той тяжести, которая непомерно давила на меня. Тяжесть незаслуженных, диких, ни на чем не основанных действий, начавшихся с ареста. Так как и обвинений мне не предъявили, да их и до дня освобождения не предъявляли, а лишь требования подписать уже напечатанное на машинке показание. Ни одного человека, который бы сказал, что он враг Советской власти, не согласен с политикой партии, я в камерах не встречал. Не встречал и тех, которые открыто поддерживали бы Троцкого или Бухарина. Возможно, что скрытые враги и были, но большинство было таких, как я, и мне подобных, ни в чем неповинных людей10. <…>
Из камеры арестованных часто вызывали на допрос. Вызвали и меня. Посадили в «воронок». Он был оборудован не так, как в Ростове, в нем были отгорожены клетки, где можно было только стоять, прижавшись к стене. Клетка закрывалась дверкой, посередине был проход. По бокам несколько клетушек, в которых можно только стоять, и то впритирку. Меня посадили в такую клетушку первым, затем стали усаживать других. Я услышал разговор, и он мне показался знакомым. Это были голоса Логачева и
Красюкова. Вначале один, а затем другой что-то говорили охране. Когда машина тронулась, я постучал по перегородке и спросил, кто со мной по соседству, и сказал, что я Луговой. Тогда сосед ответил, что он Логачев. Я спросил у него: «Как дела, Тихон?» Он сказал, что дела крайне плохи, что он готов повеситься, что он подписал показание, подписал, что он враг народа, подписал, что и я враг народа, что подписал и о Шолохове, якобы тот тоже враг народа. Я тут же разругал его, как только умел. Но потом посоветовал, как только он добудет бумагу и карандаш, написать отречение от того показания и изложить в нем причину, почему он подписал такие показания. Советовал потребовать прокурора и все ему рассказать.
Нас на этом прервали. Куда-то привезли. Он еще успел сказать, что сделал это потому, что его пытали и что он не выдержал и подписал (не выдержал этот кремневой крепости человек). Видимо, после подписания он был в этой общей камере, какую мне показывали, где хорошо кормили, где я только глянул на хорошую еду.
Поместили нас в каком-то полутемном помещении на первом этаже. Каждому здесь была дана приличная койка. В камере было человек семь или восемь, один из них поляк – видный работник Польской компартии, он приезжал по делам в Коминтерн. Как он был арестован, за что – не знаю. Он мне подарил старенькие заштопанные носки, у него их было много. Мои носки и портянки попрели, порвались и я надевал сапоги на босу ногу.