Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 1. 1905–1941 гг.
Шрифт:
Все это сильно взволновало и расстроило Шолохова. Всю дорогу в Москву он молчал, курил. Иногда говорил: «Вот подлецы».
Что еще нам стало известно со слов Погорелова? Задание это ему дали работники областного аппарата НКВД Коган и Щавелев. Что руководил их провокационной работой лично Григорьев – начальник областного управления НКВД, тот самый, который допрашивал меня в Новочеркасской тюрьме в 1937 году. Он же, этот Григорьев, давал указание Лудищеву – начальнику Вешенского райотдела НКВД – допрашивать казаков с целью получить от них показания, что Шолохов – организатор повстанческих групп на Дону.
Коган и Щавелев заверили Погорелова, что все это известно лично Ежову. Все, что рассказал нам Погорелов, было чудовищно неправдоподобно, до глубины души возмущало, обижало.
Разобраться во всем этом можно было только в Москве, у Сталина. К нему и
После разговора со Сталиным Шолохов несколько ободрился, ожил. Он пытался шутить, отвлекаться от мрачных мыслей, но дело не клеилось. Широко в то время развернулась кампания по уничтожению видных деятелей нашей партии.
Мы гуляли по Москве, ходили в театры, кино, музеи. Шолохов побывал в редакциях, издательствах, в Союзе писателей. Однажды к нему в номер пришел Фадеев с женой. Писатели вдвоем вышли в коридор и там долго разговаривали. Шолохов потом рассказал мне, что он Фадееву поведал, зачем приехал к Сталину, и попросил его, как члена ЦК партии и руководителя Союза писателей, выступить в его защиту. Но Фадеев отказался что-либо сделать…
Мы продолжали ждать вызова к Сталину. Иногда Шолохов звонил Поскребышеву, спрашивал, как дела. Но ничего нового не было. Как-то Шолохов, вернувшись от Поскребышева, сказал, что Сталин вызывает в Москву много людей из Ростова, Вешенской и Москвы, что дело за их приездом.
В Москву приехал Погорелов и пришел в номер к Шолохову, он почти все время был в номере, бежал из Вешенской тайком, хоронился в копнах. По вечерам Погорелов заводил вполголоса песню «Эй, вы, морозы, вы, морозы лютые». 28 или 29 октября часов в 11 дня позвонили из Кремля и сказали, чтобы Шолохов явился в ЦК. Они пошли вместе с Погореловым. Шолохов сказал мне, чтобы я сидел у телефона и ждал звонка.
…Проходя по коридору, Погорелов тихонько запел «Эй, вы, морозы…», а Шолохов сказал: «Сейчас поем тихонько «Эй, вы, морозы…», а вот вернемся, тогда уже запоем на весь голос или попадем (он показал пальцами) за решетку…» Это мне стало известно потом, когда вернулись, а тогда…
Не прошло и получаса после их ухода, как мне позвонили, чтобы я ехал в ЦК. Машину прислали из Кремля. Шофер привез в Кремль и показал, куда идти. В гардеробной я разделся, мне предложили сдать оружие, затем провели в комнату заседаний. Комната была небольшая, без всякого убранства. Около стены стоял большой стол, покрытый зеленым сукном. За столом сидело много народа. Сталин занимал место в противоположном входу конце стола. Впрочем, когда я вошел, он не сидел на этом месте, а ходил по комнате и подошел к двери, через которую я вошел. Таким образом, я оказался вплотную со Сталиным и мог хорошо разглядеть его лицо. Оно было в крупных рябинах, низкий лоб, лицо большое, полное, слегка вьющиеся волосы с проседью, сам он плотный, невысокого роста, коренастый, с коротко подстриженными усами, в движениях нетороплив. В руках у него была неизменная большая трубка. Одет он был просто – брюки вобраны в сапоги, на нем была просторная толстовка неопределенного цвета.
Я поздоровался и поклонился всем. Сталин сказал: «Здравствуй!» – и предложил садиться. Я прошел к окну, где сидел Маленков, и сел на свободный стул. За столом сидели Молотов, Каганович, Маленков, Ежов, Гречуха (Ростов, НКВД), Лудищев (Вешенский райотдел НКВД), Коган, Щавелев, Погорелов, Шолохов и еще кто-то.
Заседание уже началось. Говорил Гречуха. Он докладывал о положении дел в Вешенском районе, о хлебозаготовках, об уборке хлеба и соломы, причем пояснял, что часто солома лежит неубранная, трактористам она мешает пахать. Говорили о подъеме зяби, о животноводстве. У него в руках были сводки Вешенского райзо, уполномоченного Совнаркома по заготовкам и сведения от других работников и организаций. Снабженный всем этим, по-видимому, Лудищевым, он был вооружен до зубов, доклад делал так, словно это отчитывался секретарь райкома или предрика. Говорил он много и долго, чего он только не наговорил, изображая все дело так, что все в районе из рук вон плохо, никуда не годится. Молотов сделал ему замечание в таком роде: что же вы, мол, отчитываетесь за район, вы же начальник не облземуправления, а управления НКВД по Ростовской области, лучше расскажите, как вы освобождаете коммунистов из тюрем, ведь их у вас там сидит более пяти тысяч человек. Гречуха пробормотал что-то невнятное и от ответа ушел. По-прежнему продолжал критиковать руководителей района.
Затем слово дали мне. Пользуясь тем, что передо мной на столе лежали бумага и карандаш, во время выступления Гречухи я успел сделать несколько записей. Кратко рассказав о положении дел в районе, о хлебозаготовках, об уборке урожая, о подъеме зяби, озимом севе, о парах, а в этих вопросах наш район занимал одно из первых мест в области, я подчеркнул, что нас не так-то легко охаять на таком высоком собрании. Я сказал, в частности, следующее: «Лудищев, который вас, товарищ Гречуха, снабдил этими данными, меньше занимается в районе сельским хозяйством, чем вы на заседании в ЦК партии, и материалами снабдил вас липовыми, не отражающими положения дел в районе».
Затем говорил Щавелев. Надо сказать, что слева от меня сидел Маленков, справа Щавелев, и мне было видно, как Ежов, сидевший напротив Щавелева, во время выступления последнего передавал ему какие-то записки-шпаргалки. Тогда я встал и сказал, что Щавелев и здесь говорит по шпаргалкам Ежова.
Сталин, прохаживаясь по комнате, время от времени подходил к столу, что-то записывал и снова ходил. Задавал вопросы, делал замечания.
Шолохов выступал два раза и несколько раз отвечал на реплики. Он сказал, что вокруг него органами НКВД, органами разведки ведется провокационная, враждебная по отношению к нему работа, что органы НКВД собирают, стряпают материалы в доказательство того, что он якобы враг народа и ведет вражескую работу. Что работники НКВД у арестованных ими людей под дулом пистолета добывают материалы, ложно свидетельствующие о том, что он, Шолохов, враг народа. Что такое положение дел в районе и области нетерпимо, что таким путем на честных, преданных партии людей клевещут, их оговаривают, изображают врагами народа. Шолохов прямо и твердо сказал, что он просит положить этому конец, просит Центральный Комитет партии оградить его от подобных актов произвола.
Сталин спросил у Когана, давали ли ему задание оклеветать Шолохова и давал ли он какие-либо поручения Погорелову. Коган ответил, что такие поручения он получал от Григорьева и что они, эти поручения, были согласованы с Ежовым, Ежов сейчас же встал и сказал, что он об этом ничего не знал и таких указаний не давал.
Тогда Сталин спросил у Лудищева, что ему известно об этом. Лудищев встал, опустил руки по швам и не сказал ни да, ни нет, показав этим, что он «солдат партии», что прикажут, то он и сделает.
Когда Лудищев наконец заговорил, он стал уверять, что о поручении Погорелову ничего не знал, что Коган и Щавелев действовали через его голову, про анонимки он говорил, что якобы их состряпал Красюков, а затем «уточнил», что анонимки писал Чекулаенко, который к тому времени уже умер. Признаться в том, что он сам допрашивал казаков с наганом, Лудищев отказался.
Сталин сказал Шолохову: «Вы, Михаил Александрович, много пьете». Шолохов ответил: «От такой жизни немудрено и запить».
Сталин сделал мне замечание, заявив: «Мне звонил Двинский и сказал, что секретарь Вешенского райкома партии Луговой поехал в Москву, в ЦК партии, и ничего ему не сказал. Это нехорошо, вы грубейшим образом нарушили партийную дисциплину. Вы должны были спросить разрешения у товарища Двинского или в ЦК партии».