Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 1. 1905–1941 гг.
Шрифт:
Мы решили пойти в ресторан, на лифте поднялись на 11-й этаж. Зал был залит светом, на сцене разместился огромный джаз-оркестр. Заказали мы на первых порах яблок, груш, винограду и одну бутылочку вина. Выпив вино и моментально уничтожив фрукты, мы заказали ужин. Посетители с подозрением смотрели на нас. Мы были оборваны, в грязном одеянии, без поясов, брюки придерживали рукой, нечем было их пристегнуть.
Ресторан стал закрываться, и мы пошли в номер. Спать мы не ложились всю ночь, до прихода порученца мы разговаривали о пережитом и перенесенном. Каждый поскорее хотел рассказать о своем наболевшем.
Сидя в тюрьме, я часто мечтал о том, что, если меня оставят в живых, я согласился бы жить на клочке земли, руками бы его обрабатывал, лишь бы быть живым, на воле. Копал бы землю, сажал, сеял, трудился бы не покладая рук. До чего мало человеку было нужно – воля и клочок земли.
Наутро пришел порученец Ежова и повел нас втроем по магазинам. Мы купили себе новые костюмы, ботинки, пальто, шапки, белье, сорочки. За день со всем этим справились. Трудность была с Красюковым – никак не могли подобрать ему пальто. Роста он был необыкновенного – побольше двух метров. Какое пальто ни примерит – оно ему то узко в плечах, то коротко, то рукава малы. К концу дня нашли и ему по росту пальто. Купили себе и новые чемоданы.
Переодевшись в номере, поднялись в ресторан пообедать. Никто на нас уже не косился, так как одеты мы были вполне прилично. Вечером пришли к Ежову по его указанию. Осмотрев нас, он сказал: «Ну вот, теперь дело другое, народ что надо. Идите отдыхайте. Работать будете в Москве, у меня в аппарате, дадим вам квартиры, дачи. Привезем ваши семьи в Москву».
Что нам оставалось делать? Поблагодарить за доверие, вот и все. С неделю или немного больше мы продолжали жить в номерах и гуляли по Москве, нашли столовые и там организовали себе довольно хорошее питание. Ходили в кино, в театры, в музеи. Потратив выданные нам деньги, пошли к начальнику АХО, он выдал еще. Дней через десять к нам снова пришел тот же порученец и сказал: «Поедемте подбирать вам дачи». Логачеву и Красюкову дачу подобрали довольно быстро. В тридцати – тридцати пяти километрах от Москвы нашли довольно большую дачу с множеством комнат. Там был обширный двор, обнесенный высоким забором, во дворе – гараж, спортивный инвентарь, следы от клумб, фонтан. На даче сохранилась вся мебель и даже посуда. Видно было, что дачу хозяева покинули недавно.
Дачу мне подыскивали довольно долго. Все попадались большие или неудобные по другим причинам. Наконец попалась в противоположном, северо-западном, направлении чудесная по архитектуре дача с мезонином, прекрасным двором. Внутри была хорошо обставлена. Внизу четыре комнаты и кухня, вверху небольшие две комнаты. Во дворе – сад, вдоль ограды – сосны, ели. Недалеко от веранды – фонтан со скульптурой. Была эта дача недалеко от Минского шоссе.
Порученец Ежова настоял, чтобы мы на каждой даче составили опись, что есть, затем написали, чего не хватает. Далее стали ездить в другие пустовавшие дачи, подбирать недостающие вещи. Порученец давал указание другим сотрудникам, где что взять и куда что отвезти. Так мы несколько дней устраивали будущее наше жилье.
Что же произошло? Почему вчерашние арестанты, вчерашние враги народа, люди, которые еще не получили новых партбилетов, у которых еще нет паспортов, подбирают дачи, обставляют их всяким имуществом?
Шолохов, оставшись в Вешенской один, без прежних своих товарищей, названных врагами народа, не поверил этим бредням. Как он мог верить тому, чего не было? Он лучше, чем кто-либо, знал нас. Знал, чем каждый дышит. Нужно быть наивным человеком, чтобы думать, что Шолохов, живший с нами в одной коммунистической семье, не знал нас, он, большой психолог, великий талант, как мог он не знать нас досконально?
Шолохов прекрасно знал меня как коммуниста, который настоятельно советовал ему написать книгу о колхозах, как коммуниста, который в беседах с ним заинтересованно и горячо говорил о будущей книге. В этих беседах шла речь о колхозниках, председателях колхозов, секретарях парторганизаций, о показе в книге того богатства, которое окружало нас, богатства новой, доселе невиданной колхозной жизни, о людях, которые делали эту новую жизнь, о классовой борьбе, которая шла вокруг нас, о борьбе коммунистов с матерыми врагами колхозной жизни. Как мог Шолохов поверить тому, что Луговой, Красюков, Логачев, Корешков, Слабченко, Шевченко – враги народа, когда они, эти люди, вели самую активную борьбу с кулаками, подкулачниками, белогвардейским офицерьем, притаившимся в деревне. Эти люди каждый день и каждый час находились на передовой линии фронта в борьбе с половцевыми, островновыми и им подобным. Как могли эти Нестеренки, Давыдовы, Нагульновы, Разметновы – коммунисты – большевики, показанные в «Поднятой целине», быть врагами народа? Он их знал и в 1930 году, он их знал и во все последующие годы, вплоть до момента ареста. Он жил с ними одной жизнью, одними мыслями. Он, Шолохов, вместе с ними боролся за увеличение озимых посевов, как более урожайных, чем яровые посевы, за развитие племенного животноводства, за хорошие животноводческие постройки, за лучший посев проса, за сокращение сроков сева, за ударную уборку хлеба, за успех хлебозаготовок. Он хорошо знал нас в быту, на отдыхе. Он знал, чем мы живем, знал наши слабости, знал, кто чего стоит.
И вот ему говорят, что его друзья, его товарищи – враги народа. Этому поверить он не мог и встал на нашу защиту. Он понимал, что дело тут не в каких-то врагах народа, а в гонении на нас, коммунистов, со стороны чуждых партии лиц, что дело здесь в перегибах, в таких же, какие были в Вешках в 1932–1933 годах, только еще более тяжелых и далеко зашедших в перестраховке, в чрезмерной подозрительности. Мария Петровна – жена Шолохова – рассказывала мне, когда я вернулся из тюрьмы в Вешенскую, что Михаил Александрович тяжело переживал все случившееся, он волновался, ничего не писал, был задумчив, не находил себе места. Особенно он возмущался устроенным судебным процессом над Корешковым, уж больно все казалось неправдоподобным. Видно было, что это инсценировка.
Шолохов несколько раз ездил в Москву. В одну из таких поездок он рассказал Сталину обо всем наболевшем, обо всем пережитом. В заключение он сказал Сталину, что, если мы враги народа, тогда и он, живший с нами одной жизнью, одним стремлением, тоже враг народа и что его тоже нужно посадить. Сталин пообещал во всем разобраться. Видимо, он и поручил лично Ежову расследовать наши дела.
В результате вмешательства Шолохова в наше дело нас освободили из тюрьмы, оставили работать в наркомате внутренних дел: Логачева – по милиции, Красикова – по ГУЛАГу, а меня – в парткоме наркомата.
Дальнейшие наши судьбы решались в те дни, когда в Москву приехал Шолохов. Он приехал вечером, и мы ночь напролет просидели в его гостиничном номере, разговаривая, делясь впечатлениями о пережитом.
Шолохов рассказывал о новостях из Вешенской, передавал приветы от наших семей. Наутро он пошел к Ежову и затем к Сталину говорить о том, чтобы нас вернули работать в Вешенскую. Шолохов настаивал на этом. Он говорил, что раз мы не виновны, то должны быть реабилитированы полностью, а не наполовину. Должны вернуться туда, где до этого работали. Дело в том, что, оставляя работать нас в Москве, Ежов лишал Шолохова возможности доказать населению Вешенского района, да и области, что мы не враги. От Вешек далеко до Москвы, оттуда не видать и не слыхать, где мы и что делаем, и всякие слушки могли бы иметь хождение. Да и враги наши, сажавшие нас в тюрьму, измывавшиеся над нами, могли устроить любую провокацию, легко мог упасть кирпич на нашу голову с какого-либо этажа и убить нас. Могла случиться «непредвиденная» авария с машиной, на которой мы бы ехали…
От Ежова Шолохов пошел к Сталину и был им принят. Выслушав Михаила Александровича, Сталин с ним согласился, сказав: «Как пожелают они, так и будет». Когда Шолохов объявил это нам, мы с Логачевым сразу изъявили желание ехать в Вешенскую. Красюков стал колебаться, он хотел остаться работать в Москве, очень понравилась ему Москва. Но Шолохов был непреклонен, и к вечеру, все обдумав, Красюков согласился.
В тот же вечер все мы с Шолоховым пошли к Ежову. Тот встретил нас с шуткой: «Ну что, фракция, совещались?» Я ответил, что совещались и имеем единство во взглядах. Он дал мне слово от имени всех. Я заявил, что считаю решение вернуться в Вешенский район на прежнюю работу правильным, что это окончательно нас реабилитирует, поскольку мы ошибочно были сняты с работы и арестованы, стало быть, мы должны быть восстановлены на прежней работе. Тем более, что мы этого хотим. Ежов не стал больше упираться, велел нам зайти к нему на следующий день. На другой день мы явились к нему. Он пожелал нам успеха в делах, сказал, что остаемся друзьями. Мы попросили выдать нам партбилеты. Он сказал, что партбилеты мы получим в обкоме партии и что в обкоме получим и зарплату за все время нахождения в тюрьме и в Москве. А своему секретарю Шапиро он дал указание написать решение по нашему вопросу. Тот написал, отпечатал на машинке, поставив печать и факсимиле Ежова, и вручил нам. Вот это решение: