Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 2. 1941–1984 гг.
Шрифт:
Сначала правка Шолохова была небольшой. Под его диктовку я надписывала в печатном тексте нужное слово или выражение взамен прежнего или вовсе заново, потом перепечатывала страницу начисто. В числе выброшенных им двух глав была и пятнадцатая, где речь идет о поездке Давыдова с Варей в Миллерово. Михаил Александрович диктовал ее как бы набело, потом просил перечитать машинописный текст вслух и кое-где диктовал правку. Естественно, возникали паузы, передышки, иногда отвлекали телефонные звонки.
«Веселинка» – слово шолоховское. Была она и важнейшей чертой характера этого человека, не только следствием его социального оптимизма. Его способность рассмешить, да так, что в смехе
Прежде чем начать речь о самом серьезном, о работе над девятнадцатой главой, позволю себе рассказать об одном таком эпизоде, именно в связи с «веселинкой». В какой-то из дней сижу у него за машинкой, глаз не поднимаю, печатаю двумя пальцами под его диктовку. Диктует он тот абзац в девятнадцатой главе, который начинается словами: «В этот утренний час». Печатаю: «…все запахи поглотила роса, лежавшая на хлебах, на травах так щедро, будто прошел здесь недавно короткий сыпучий июльский дождь. Потому в этот тихий утренний час и слышны были эти два запаха – росы и слегка примятой ею дорожной пыли».
Михаил Александрович просит прочесть абзац вслух и диктует поправку. Вместо «слышны два запаха» надо «властвовали всесильно над степью два простых запаха». Записала. Не выдерживаю, изливаю восторг по поводу ощутимости запахов и эпитета «сыпучий дождь» (тоже, кстати, единство противоположных свойств: сыплют сухое, дождь же – влага, а от соединения возникает необычайная живость). Михаил Александрович слушает меня, снисходительно улыбаясь. Я не замечаю, как он щурится, как сгущается в его глазах «веселинка». Продолжаю стучать пальцами по машинке. А он диктует: «Но и Варе, и Давыдову дышалось удивительно легко, даже жеребцы, одолев полуторакилометровый подъем, лишь слегка припотели. Только у деда Щукаря дрожала на кончике носа и не падала большая и тоже светлая капля – старик озяб».
Несмотря на свое состояние эйфории, улавливаю в интонациях Михаила Александровича что-то подозрительное. Он еле сдерживает смех. Да он же шутит попросту! «Старик озяб»… Теперь смеюсь и я. Нет, натурализм этому мастеру отнюдь не свойствен, палитра его богата и не нуждается в примитивных средствах воздействия. Слова эти, начиная с «Но и Варе, и Давыдову», приказано зачеркнуть. Остались они только на обороте одной из сохранившихся правленых страниц – под конец работы бумаги стало не хватать, для второго экземпляра я брала уже копии предыдущих вариантов. Пришлось Михаилу Александровичу позвонить домой, и сын привез ему бумаги.
Рукописные наброски Шолохова относились к последним главам, и прежде всего к главе завершающей, девятнадцатой. К слову сказать, в «Правде» она не печаталась, для этого у автора были свои резоны. Стоило мне перепечатать какой-нибудь отрывок, как взыскательный автор, перечитывая его, снова правил. И заново перепечатанный листок редко оставался без изменений: наш автор то и дело находил лучший вариант фразы, абзаца, более уместное, точное слово.
Память моя не сохранила бы деталей, подробностей этой правки, а дневниковые записи, которые я вела, тоже не были достаточно обстоятельны. Но когда работа была завершена и я получила для «Невы» рукопись целиком, подписанную автором и редактором, на столе остался ворох бумаг. Не только страниц с набросками, сделанными рукой Шолохова, но и перепечатанных мной с его поправками от руки, чернилами синего и фиолетового цвета, а кое-где, реже, надписанными мною под его диктовку. Эти все листочки, почти целиком относящиеся
Недели эти не могли пройти бесследно и для меня как литератора, поскольку я не только, точнее, не столько исследователь, кандидат филологических наук, сколько автор нескольких повестей и романов. Коротенькое секретарство у Шолохова не могло не стать существенным знаком на жизненном пути. Поначалу я не собирала всех черновых листков этой рукописи, не предвидя заранее, сколько их будет, и не вполне представляя возможный объем авторской правки. Но получив их в итоге, осознала, что есть в этом знак доверия и уважения, что это обязывает, дело тут не личное, и остались они у меня на сохранение.
В этих листках пульсирует авторская мысль, за которой интересно следить даже тогда, когда речь идет всего лишь о частностях стилистического плана. Конечно, основная композиция романа была обдумана давным-давно и существенных перемен ждать не следовало. Но художественная, словесная ткань, воздействующая на читателя, помогающая ему представить сцены жизни с их внутренним движением, с их красками и запахами, – она совершенствовалась писателем длительное время. А на последнем этапе совершенствовалась, что называется, на моих глазах.
Основной рукописный отрывок начала девятнадцатой главы занимает пять страниц (одна – на одной стороне листка, а два листка исписаны с обеих сторон). Он начинается словами: «Поужинав, Давыдов прошел к себе в горницу» и завершается «он падал на спину, держа в руках продолговатую щепку, отколотую от дверной притолоки пулеметной очередью». Тут же после слов «на спину» было вписано «беспомощно ловя [2 с. оригинала] руками воздух, зажав в левой руке» и т. д. Получив перепечатанную с его рукописного начала страницу, Шолохов стал править фразы со второго абзаца, с реплики Нагульнова. Было: «Собирайся», добавил «в дело». И после «пролезу к тебе» дописал «расскажу». В четвертом абзаце после слова «доглядел» добавлено «я все-таки одного» – конкретизация, читателю стало легче это представить. А после слов «ктой-то из них» добавил «из этих самых субчиков». И после слова «припоздал» дописано «в секрет».
В абзаце, начинающемся словами: «Дело чуть-чуть знакомое, Семен», автор вместо следующего далее слова «он» пишет: «Этот невысоконький». Но двумя строчками ниже слово «невысоконький» заменяет на слово «гость». Зримость, конкретность особенно нужна, эпитет этот не потерян, он всплывет в другом месте.
В этом же абзаце были строки: «Семен, эх, так добрые гости не ходят. Так вот тебе обстановочка». Автор недоволен собой, переделывает: «Учти, Семен, так добрые люди не ходят, с такой волчьей опаской! Предлагаю следующий план захвата». В конце абзаца он целиком вычеркивает фразу: «И не первый раз нам с тобой иттить на это дело, и не последний» – она замедляет динамику момента.
Ниже в рукописи идет реплика Макара: «Из-за каких-то гадов вывалялся, как кобель, в пыли, лежать же пришлось, ждать гостей». В перепечатке добавил «весь вывалялся», а «как кобель» зачеркнул. Не тот случай, чтобы бранное, грубое слово было к месту. Идут ведь, может, на смерть. Однако сам по себе образ, конкретность нужны – и Шолохов во второй перепечатке после слов «лежать же пришлось» вписывает «плашмя и по-всякому». В следующей правке этого места перед словами «лежать же пришлось» добавляет «как щенок». Казалось бы, мелочь, но и в мелочи можно углядеть секрет воздействия шолоховского слова. Зримая деталь помогает вызвать в человеке ощущение, а через него помогает поверить писателю, формирует настроение.