Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 2. 1941–1984 гг.
Шрифт:
Он появился совершенно неожиданно, и опять, я бы сказал, фатально для меня, и именно в тот момент, когда я начинал пробовать свои писательские силы, и тревожно мне стало и радостно, и долго я находился под впечатлением этой краткой встречи с Шолоховым.
Уже давно кончилась война. Большие события всколыхнули страну. В городах, областях появились новые журналы и альманахи. Появился новый журнал и в Ленинграде – «Нева». Его первым редактором был писатель Александр Иванович Черненко, человек кипящей инициативы, недюжинный организатор, хорошо разбирающийся в литературных процессах, автор широко известной книги «Расстрелянные годы». В одном из первых номеров «Невы» появился
К сожалению, А.И. Черненко успел только наметить пути сближения редакции журнала с Михаилом Александровичем: смерть Черненко была внезапной, и все, что он задумал, все планы, все это он унес с собой. Мне же, человеку совсем не искушенному в журналистской практике, пришлось – для себя – все начинать с азов. Мне очень хотелось пригласить М.А. Шолохова к сотрудничеству в «Неве» – в то время довольно часто появлялись в «Правде» отрывки из второй книги его романа «Поднятая целина», и все упорнее ходили слухи о том, что он закончил ее, – но я не смел обращаться к нему, сознавая, что у меня, как у редактора, на это еще нет внутреннего права. Не знаю, сколько бы продлилось мое «инкубационное» состояние и когда бы я дерзнул, но Шолохов пришел сам.
Он приехал в Ленинград, чтобы поближе узнать людей, которые делают журнал, – судьба «Невы» ему была небезразлична.
Мы – Е.П. Серебровская, А.И. Хватов и я – были заранее уведомлены о его приезде и пришли встречать на Московский вокзал. Конечно, волновались, обсуждали, какими словами я должен был его приветствовать, вырабатывали какой-то план приема…
Бесшумно подошла «Красная стрела». Стоим, всматриваемся в лица проходящих пассажиров… Шолохов! Он одет в черное пальто с воротником белого каракуля, в русских сапогах, идет, твердо ставя ноги, подтянутый, зорко посматривающий.
– Здравствуйте, Михаил Александрович! – подошел я к нему. – Мы рады приветствовать вас в нашем городе… – Надо сказать, что я никогда не отличался умением произносить спичи, тосты, речи, экспромты, особенно это свое неумение я почувствовал тут. Но, слава богу, ненужность парадности почувствовал и Шолохов. У него в глазах мелькнула мудро-озорная искорка, он улыбнулся и сказал:
– Не надо, родненький… Здравствуй! – И это сердечное «родненький» и обращение на «ты» сразу принесли такую необходимую человеческую простоту.
Остановился Михаил Александрович в «Европейской», и, как только вошел, встал посреди комнаты, и, опустив голову, сказал:
– Кончил я вторую книгу… Отпели мои соловьи. – И сказано это было с такой внутренней болью, что несколько минут мы были не в состоянии что-либо ему ответить. Надо бы поздравить: писатель закончил большой труд, – но как это было в связи именно с этой книгой неуместно да и не нужно! Ведь столько лет шла работа над «Поднятой целиной», в годы войны уже написанная вторая книга была уничтожена в Вешенской фашистскими бомбардировщиками. Спасая рукопись, погибла мать писателя. Потребовалось колоссальное напряжение воли, чтобы восстановить то, что уже однажды отпылало в писательском сердце… Какие же тут могут быть поздравления! Давыдов, Нагульнов – да эти люди уже и для нас-то стали близкими, давними знакомцами, так какими же они должны быть для того, кто их создал, пустил в жизнь! А мы тогда еще и того не знали, что и Давыдов и Нагульнов погибают в конце романа… Отпели донские соловьи…
Михаил Александрович прост, и, думается мне, чем проще у него люди, тем еще больше прост он сам. Он любит шутку, и смех не утихал за нашим столом; но нет-нет да как бы между прочим и спросит, что главным мы считаем в своей журнальной работе, идет ли к нам литературная молодежь, как мы ее принимаем. Спросит не так, в лоб, как это написано здесь, а по-своему, по-шолоховски, как бы между делом.
– Это хорошо, что вы открываете новые имена, только чтоб никаких скидок на молодость. Литература не бывает маленькой… – сказал и уже больше к этой теме не возвращался. И вообще я заметил: не любит он возвращаться к тому, что однажды, хотя бы и год назад, было обговорено.
Трудно было начать разговор о том, чтобы Михаил Александрович дал в наш журнал вторую книгу «Поднятой целины». Публикация шолоховского произведения была необходима нам по многим причинам: мы только что стали печатать статьи Алексея Югова о народности писательского языка, и каким же великолепным примером языкового богатства могла бы стать на страницах «Невы» публикация второй книги романа «Поднятая целина»! Кроме того, появление в «Неве» этого романа сразу выводило наш журнал на самый передний край литературы, а так как журнал наш был еще молодым и только завоевывал читателя, то и эта сторона была немаловажной. И конечно же в том, что Шолохов отдает свой роман именно в «Неву», можно было усматривать его положительную оценку и направлению журнала, и нашим усилиям. Кроме всего, лично для меня было бы светлой радостью напечатать произведение писателя, которого я полюбил еще с юности.
Неловок был мой разговор – трудно просить у писателя книгу, которую с большой охотой напечатал бы любой журнал, – но я его начал. Это было в конце первого дня нашей встречи.
– Ну вот что, родненькие, – сказал Михаил Александрович Шолохов на другой день, когда мы к нему пришли, – отдаю свой роман в ваш журнал. Меня с Ленинградом многое связывает, с «Красного путиловца» мой Семен Давыдов, к тому же надо и помочь молодому журналу. – А несколько позднее, улыбаясь в усы, он сказал мне: – Поедем-ка, редактор, в Вешенскую, посмотришь степь, так ли я ее описываю, увидишь донских казачков. Ведь тебе печатать-то придется…
Все это сказано было с доброй усмешкой и, конечно, не для того, чтобы я, как редактор или некий контролер, проверил, так ли все на самом деле, как в его книге. Нет, тут было иное: Михаилу Александровичу хотелось показать свой край, свою землю, свой народ, с которым он живет, который любит и уважает.
Степь – я ее увидел, побывав в гостях у Шолохова, – для меня, северянина, предстала довольно однообразной, и, помню, тогда же я удивленно подумал, сравнивая ее с тем щедрым богатством природы, которое наполняет произведения Михаила Шолохова: каким же сильным чувством любви к родной земле должен обладать писатель, чтобы из этой довольно однообразной, на взгляд пришельца, земли создать неувядаемый мир цветения, мир ярких красок и удивительных запахов, мир колдовской природы! Каким же должен быть зорким глаз художника, чтобы увидеть в каждой травинке, в полете одинокой птицы, в текучем просторе полей истинную поэзию, которой жить века и века!
Он возил меня на охоту в степь, рыбалить на Дон к Меловой горе, знакомил с интереснейшими людьми, показал хутор Кружилин, в котором родился, – маленький степной хуторок. Я смотрел, удивлялся, и даже как-то не верилось, что оттуда пришел человек, завоевавший мировое признание, человек, мыслей и книг которого всегда жадно ждет народ. Но хуторок стоял посреди степи зримо и ясно, как солнце в небе, и можно было удивляться, но не верить было нельзя.
Уехал я из Вешенской переполненный впечатлениями, обласканный приветами щедрого шолоховского сердца, уехал душевно обогащенный, с полным сознанием какой-то новой высоты своей ответственности и в писательской и в редакторской работе.