Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 2. 1941–1984 гг.
Шрифт:
Так рано спать не хотелось, и постепенно завязался разговор о прошлом здешних мест, о жизни уральских казаков, о Пугачевском восстании.
Народная молва с именем вождя крестьянской войны связывает места, невдалеке от которых мы находились. В хуторе Кожевникове, по преданию, несколько дней перед началом восстания скрывался Емельян Пугачев. А совсем близко от поселка Дарьинска, где в годы Отечественной войны жила семья Шолоховых, расположен хутор Федулеев, из которого происходил один из приближенных Пугачева казак Федулеев, впоследствии предавший его.
Рассказывая
– В музее и в доме Кузнецовой бывать не приходилось. Емельян сам родом с Дона, из станицы Зимовейской. Там у него была жена и дети. По преданию, люди Пугачева бывали в нашей Вешенской, Букановской, в соседних местах. Пугачев был одаренный человек. Даже Екатерина в письме к Вольтеру называла Пугачева человеком «крайне смелым и решительным».
Михаил Александрович вспомнил рассказ Пушкина о беседе с современниками Пугачева, уральскими казаками, которые в ответ на обвинения Пугачева в «скотской жестокости» с достоинством говорили: «Не его воля была, наши пьяницы его мутили».
Великий поэт в своей «Истории Пугачева», написанной после поездки в Уральск и Оренбург, где он на месте недавних событий собирал материалы о крестьянской войне под водительством Пугачева и его соратников, говорил: «Весь черный народ был за Пугачева. Духовенство ему доброжелательствовало. Не только попы и монархи, но и архимандриты и архиереи. Одно дворянство было открытым образом на стороне правительства».
Когда, кажется, обо всем уже переговорили и кое-кто начал дремать, я, накинув плащ, вышел посмотреть, вернее, послушать, что творится вокруг. Погода буйствовала: ветер валил с ног, из низко нависших туч лились струи воды.
– Ну как там? – спросил Михаил Александрович, когда я вернулся.
– Разгулялась непогодушка. Помните у Некрасова:
Мраком подернуты небо и даль,Ветер осенний наводит печаль,По небу тучи угрюмые гонит,По полю – листья и жалобно стонет…Невесело звучит у Некрасова, а у нас еще хуже, черт знает что творится.
– Ну, ну! – осветив меня электрическим фонариком и грозя пальцем, проговорил Шолохов. – Не забывайте, что в том же стихотворении есть и другие строки:
Благо тому, кто предастся во властьРатной забаве: он ведает страсть,И до седин молодые порывыВ нем сохранятся, прекрасны и живы,Черная дума к нему не зайдет,В праздном покое душа не заснет.Так что не впадайте в хандру, – добавил Шолохов. – Помните наш лозунг «не унывать».
– Да я и не собираюсь хандрить. Просто вырвалось.
– Ну вот, сразу видно потомка запорожцев, – засмеялся Михаил Александрович. – Маша, – спросил он жену, – ты слышишь, что говорит Петр Петрович?
– Слышу. Разговоры у вас бедовые. А погода все-таки мерзкая.
Говорить больше не хотелось, все молчали, но сон не брал, и мы
долго ворочались с боку на бок: то на короткое время, задремав, забывались, то, пробудившись, слушали нудный стук дождя по брезенту, угнетающий свист ветра. Всю долгую осеннюю ночь лил дождь. Не порадовал нас и рассвет – те же дождь и ветер…
Утром, выйдя из палатки, удивляемся: до чего же сузился окружающий мир: небо куда-то девалось, вместо него – темная наволочь мрачных туч. Исчез в мутной пелене дождя высокий белоголовый холм Аккулак, расположенный на западном берегу Челкара. Даже избушка рыбака Григория Погадаева, находящаяся всего в трехстах метрах от нашей палатки, еле просматривалась. А Челкар, до которого было еще ближе, мы лучше слышали, чем видели. Лишь ясно доносившийся сердитый всплеск челкарских волн и монотонный шелест тростников говорили, что на озере было очень беспокойно.
Надев плащ-палатку с капюшоном, Шолохов вышел из палатки.
– Да, разверзлись хляби небесные! Кажись, так сказано в Священном Писании о Всемирном потопе? – спросил Антоновну.
– Я об этом ничего не знаю, – отмахнулась та.
– А разве поп Иван о Всемирном потопе ничего вам в школе не рассказывал?
– Может, и рассказывал, так я запамятовала.
– А гайтан носишь. Какая же ты после этого истинно верующая?
– Я давно уже не истинная, – поморщилась Антоновна.
– То-то я замечаю, что ты всегда так любезно встречаешь Ахмета, угощаешь его.
– Ну вот тебе на, то какой-то поп Иван, то Ахмет, просто диво, – развела руками Антоновна.
Михаил Александрович, улыбнувшись, переменил разговор:
– А на Хопре у вас ливни бывают, Нюра?
– А то… и еще какие, – вопросительно глядела на писателя Анна Антоновна, ожидая, что дальше будет.
– Маша, а пшено и сало у нас еще имеются, есть из чего кулеш сварить?
– На целый месяц хватит, и сухари еще остались.
– Ну, тогда живем, не горюем.
Земляную печку, сооруженную нами в десятке метров от жилья, размыл дождь, стряпать пришлось в палатке, на железной печке, на что уходило много времени. Теснота и неудобство, вдобавок к скверной погоде, особенно огорчали женщин.
– Ничего, в тесноте, да не в обиде, – утешал Михаил Александрович, – это не надолго, от силы на день-два, а там снова погода установится.
Трудно сказать, верил ли он сам в то, что говорил, но голос его звучал так бодро, что наше довольно кислое настроение поутаяло. Даже на губах у мрачноватого по характеру Максима расцвело, когда за обедом Михаил Александрович, глядя на довольно унылые лица вешенских казаков, заметил:
– Тимоше и Максиму в машине холодно, надо им для сугреву…