Миллениум
Шрифт:
Влажные глаза её блестели, а губы вздрагивали. Василий, подняв голову и выпучив глаза, не отрываясь следил за губами девушки, будто старался по ним прочитать, что она говорила. Но её понял даже Кузьма, который в эту минуту отвечал на телефонный звонок. Он прервал разговор с московским офисом и сказал:
– Друзья, она права. Главное в жизни – это любовь.
Француженка смутилась, видя наше изумление, и с извиняющейся улыбкой пояснила:
– Я могу понимать. Я немного училась в Москве. Pardon.
– Кузьма, – громко сказал я, – как считаешь, прав был Ларошфуко?
– Да, нам пора. Пройдёмся, подышим, – невпопад ответил Кузьма, поднимаясь вслед за мной.
Мы оставили их в шатре, каждого за своим столиком, а сами вышли в ночную праздничность улицы, приглушённую лёгким туманом. Лужи высохли, фонари горели ярко, пробиваясь сквозь влажный воздух, всё было пропитано запахом свежести. Мы пошли, неспешно разговаривая и наслаждаясь вечерним настроением Парижа.
– Как ты думаешь, получится у них? – утвердительно спросил Кузьма, взглянув на меня с высоты своего роста.
– Поверим случаю, – ответил я, раздумывая над словами французского моралиста…
Командировка
Роман был молод, но уже разочарован в жизни.
Двадцатисемилетний возраст казался ему порогом, за которым следуют пустота и мрак. Трудно верить в счастье и ждать любви, когда нет надежды, что тобой могут заинтересоваться! В юности Роман не казался себе уродливым, как теперь, поэтому ещё мечтал. Но, повзрослев, сообразил, почему девушки не обращают на него внимания. В лучшем случае окинут презрительным взглядом и пройдут мимо, а в худшем открыто засмеются, заставив вздрогнуть. В душе Романа появилась боль, прогнавшая мечты о встрече с прекрасной незнакомкой. Он хотел любви, но знал: с такой наружностью, как у него, нужно забыть о счастье.
Высокий рост, чересчур прямые ноги, крутые плечи и огромная голова делали фигуру Романа нескладной. Шевелюра тёмных густых волос, немного вьющихся, отливающих блеском, не украшала, а лишь подчёркивала его внешность, недостойную такой роскоши. Грубое лицо с твёрдыми, будто выбитыми из камня скулами, блеклые тоскующие глаза, сидящие так близко друг от друга, что издалека казались одной узкой щелью, широкие крылья носа, бледная кожа и длинные руки с могучими кулаками – всё в облике молодого мужчины вызывало желание отвести от него взгляд.
Стыдясь своей неуклюжести, пытаясь преодолеть её, Роман двигался размашисто и сильно, подобно роботу, потерявшему управление. Задевал стены, двери, мебель и беспрестанно натыкался на людей. Знакомые, помня это, старались держаться от него подальше, чтобы лишний раз не ввергать парня в смущение. Но в ответ на их доброту он ещё больше конфузился, а от чувства признательности становился как деревянный.
Он был хорошо образован. После школы отслужил два года в зенитных войсках, без труда поступил на философский факультет Московского государственного университета, по окончании которого долго не мог найти работу. Наружность Романа отталкивала от него людей, а расположить их к себе разговором никогда не хватало времени. Видя перед собой нелепую фигуру молодого специалиста, никто не хотел прислушаться к мягкому, проникновенному голосу Романа, никто не стремился понять его. Куда бы он ни обращался, везде получал отказ. Время тогда началось тревожное – девяностые годы. Могучая держава, будто подкошенный колосс, разваливалась на части. Казалось, что вместе со спокойствием общество потеряло и способность думать. Одни крушили жизнь, провозглашая отжившим всё, что ещё вчера имело нравственную ценность, а другие искали, где укрыться от тех, кто крушил. На страну надвигалось страшное, непонятное, в чём философам не было места.
Помыкавшись, Роман уехал в Иркутск, поближе к родителям, жившим неподалёку, в деревне. Пристроился водителем на загородной стройке, с чувством облегчения заметив, что никому и дела нет до его габаритов. Возможно, оттого что смущаться здесь было некого, появилась внутренняя раскованность. Он стал тише, натуральнее двигаться, без опасения что-то сломать или на кого-то наткнуться. Быстро обучился работе на экскаваторе, и уже через месяц управляемая им машина легко ворочала огромным ковшом, перенося пласты грунта с места на место. Когда ему кричали с земли: «Эй, мыслитель! Не зевай!», Роман понимал, что с прошлым покончено навсегда, и с ещё большим энтузиазмом двигал рычагами, заставляя машину вгрызаться в землю. Он с усмешкой вспоминал о том, как когда-то «вгрызался» в науку, мечтая постичь суть отвлечённых понятий, не имеющих сейчас никакого значения. Усталость, постоянное чувство голода через два года вытеснили из Романа любопытство к жизни, заставив забыть о своей специальности. О ней изредка напоминал прораб, говоривший при встречах одно и то же:
– Смотрю я на тебя, философ, и диву даюсь: ты вроде современного Диогена! Только тот в бочку залез, а ты в экскаватор. Возишься в грязи. Не обидно?
– Ничуть! – привычно откликался Роман, зная, что в следующий раз начальник снова спросит про Диогена. – Работа на стройке уравновесила мой дух, мучимый противоречиями по поводу всеобщего устройства, я понял, что ни в чём нет совершенства! Борьба мнений и идеалов приводит к уничтожению людей, жизнь человека не стоит ломаного гроша! В мире, сляпанном по принципу «после меня хоть трава не расти», притупляются возвышенные чувства. Не имея моральных ориентиров, в нём легко заблудиться. Где добро? Зло? Где справедливость? Никто не знает. Почему, думал я раньше, философия до сих пор не дала ответа на вопрос, зачем нам знания, если они не делают нас счастливыми? Что делает нас счастливыми? А теперь понимаю: потому и не даёт ответа, что счастье невозможно. Категорически невозможно: не найдена ещё его константа, его причина. Всё в мире непостоянно, в том числе и любовь. Может, не стоит и искать? Когда знаешь причину, перестаёшь удивляться, а где нет удивления, там нет радости бытия. Как думаешь, Степаныч?
– Это ты загнул! Я, к примеру, знаю причину нашего счастья: скоро зарплата. Однако ж не перестаю удивляться, почему нам платят? Соседняя стройка уже полгода стоит, разбежался народ без денег-то, – возражал начальник, с уважением слушая Романа, и спрашивал: – Поди-ка ж, тоскливо тебе с нами? В Москву, небось, хочется?
– Не хочется, – отвечал Роман. – Когда-то я сомневался в пользе грубого физического труда, а сейчас нахожу, что только он и приближает нас к пониманию сущности жизни. Добыть кусок хлеба на обед – вот что движет техническим прогрессом! Кроме того, я вижу в тяжёлом труде нечто вроде угла, нечто вроде кельи, где можно скрыться от внешнего мира. Уйти от него, забыть! Физическая усталость помогает мне в этом. Какой я Диоген? Тот лежал, от безделья уставившись в небо, думал о высоком! У меня же одна мечта – добраться до кровати! И взгляд мой упирается в землю.
– Не забывай, в земле корни, начало всему, – говорил начальник.
Дождавшись слов о роли физического труда, нравившихся ему тем, что они поднимали стройку над философией, прораб дружески хлопал Романа по плечу и спешил в контору. Однажды, вместо того чтобы затеять разговор о разнице между бочкой и экскаватором, он закричал:
– Диоген! Собирайся в командировку! Едешь в Ташкент за овощами для стройтреста. Руководство решило едой заманивать рабочих. – И захохотал, заметив, как растерялся «мыслитель».
Трудно предположить дальнейшую судьбу Романа, если бы не это событие, изменившее всю его жизнь. Поручение, связанное с поездкой в столицу Узбекистана, было пустяковым, на пару дней. Ожидая, что дело не займёт много времени, он приготовился отдохнуть, внутренне встрепенувшись от мысли о восточных мавзолеях, о которых читал, что они самые красивые в бывшем Союзе. Прежде Роману не доводилось бывать нигде, кроме Украины. Он помнит, как гостил после третьего курса у товарища в Чернигове. Город поразил его обилием церквей. Их купола так и остались стоять перед глазами, а глубинная, исходящая от икон мудрость надолго запала в душу. Посмотреть восточную архитектуру с этой точки зрения было бы весьма интересно. Командировка представлялась заманчивой.