Миниатюрист
Шрифт:
Корнелия начинает истово молиться: «Отче наш, иже еси…» – но тут Марин издает протяжный пронзительный визг, такой вот предвестник богоявления, от которого, кажется, вот-вот сойдет кожа. И внезапно, без всякого предупреждения, наружу выскакивает голова младенца с темными мокрыми волосами, лицом вниз.
– Голова вылезла! Тужьтесь, Марин, тужьтесь!
От повторного визга у женщин разрываются барабанные перепонки. Потоки горячей крови заливают простыни. У Неллы сжимается горло – столько крови – это нормально? Взвыв, что убьет его, если еще когда-нибудь увидит, Марин, отчаянно тужась,
Вот показались плечи, а нос чуть не утыкается в окровавленную простыню.
– Тужьтесь, мадам, тужьтесь, – просит Корнелия.
Марин тужится вовсю, отдаваясь этой агонии, а уже не сопротивляясь ей, принимая ее как органичную часть своего «я», ибо исчезла граница между адскими болями и тем, что она из себя представляет. И вдруг всё, выдохлась, вконец обессилела и только ловит ртом воздух.
– Больше не могу… сердце…
Корнелия осторожно кладет руку ей на грудь.
– Снова забилось, – говорит она Нелле. – Бьется.
– Все хорошо, – успокаивает ее Нелла. – Он почти вышел.
Наступила тишина. Нелла стоит на коленях, Корнелия замерла у изголовья, Марин с раскинутыми ногами распласталась на кровати. Огонь в камине почти прогорел, пора подбрасывать поленья. Скребется в дверь Дхана, требуя, чтобы ее впустили.
Все в ожидании. Снова заглянув под нижние юбки, Нелла видит, что из кровавой трясины вылезло второе плечико. У Марин снова начались схватки, и когда Нелла потянулась к узким плечикам и крошечной головке, неожиданно вместе с потоком крови ей в руки вываливается все тельце… плотное, увесистое, глаза закрыты – как у философа, погрузившегося в раздумья, мокрые синюшные ручки в пятнах белой слизи плотно прижаты к телу. У Неллы дрожат ладони. Она проверяет пол ребенка. Тот, кто принес Марин столько боли, оказался девочкой.
На мгновение она лишилась дара речи.
– Марин, – наконец выдавливает она из себя. – Вот! – Она поднимает младенца. Корнелия ахает. Длинная пуповина, крепкая, похожая на проволоку, тянется из утробы.
– И что нам теперь делать? – теряется Корнелия.
– Живой? – спрашивает Марин.
– Нож, – приказывает Нелла. – Надо перерезать пуповину.
Корнелия убегает. Марин, отдуваясь, пробует приподняться на локтях, чтобы лучше разглядеть новорожденного. И тут же падает, обессиленная.
– Марин, – обращается к ней Нелла. – Это девочка.
Молчание.
– Девочка? – Голос Марин бесцветен, лишен всякого выражения. Нелла держит девочку на вытянутых руках так, чтобы мать могла видеть. Послед быстро подсыхает, оставляя на тельце корочку вместе с кровавыми отпечатками Неллиных пальцев. Волосы у девочки темные, тусклого оттенка, глаза по-прежнему закрыты – как будто еще не пришло время взглянуть на мир, как будто так спокойнее.
– Она не издает ни звука, – говорит Марин.
Нелла достает из подостывшего ведра теплую влажную салфетку и начинает протирать гибкие ручки и ножки, грудную клетку.
– Ты знаешь, что надо делать? – недоверчиво спрашивает Марин.
– Да, – поглядев на нее, отвечает Нелла, хотя это далеко не так.
Возвращается
– Это же тебе не поросенок, – с упреком говорит ей Нелла.
Тишина исходит как от ребенка, так и от взрослых, напряженно ждущих хоть каких-то признаков жизни. Нелла пустила в ход нож, однако пуповина, несмотря на человеческое происхождение, оказалась тверже дуба. Она все пилит, а кровь так и брызжет – на новорожденную, на простыни, на пол. Дхана, сумевшая-таки пролезть в комнату, обнюхивает кровать, нельзя ли чем поживиться. В гончей ли дело, или в неуклюже отсеченной пуповине, или просто пришло время заявить о своем присутствии, но новорожденная вдруг закричала. Марин делает долгий выдох, заканчивающийся всхлипом.
– Слава тебе, Господи, – это уже Корнелия. – Жива.
– Сколько крови, – качает головой Нелла.
– Надо перевязать, – с этими словами Корнелия завязывает синюю ленточку вокруг короткого конца пуповины. Стоит ей его отпустить, как он шлепает новорожденную по животу, но ожившее тело в коросте из слизи и крови уже торжествует победу над этим червячковым последышем славной битвы.
Нелла усиленно оттирает коросту влажной салфеткой, и на глазах у изумленной Корнелии кровь побежала по жилкам, и девочка из синюшной становится розовенькой. Служанка наклоняется, разглядывая ребеночка.
– Что такое? – спрашивает ее Нелла.
– Черт? – шепчет Корнелия.
– Ты чего?
– Вот, – тычет пальцем служанка. – Вот!
– Тея, – в голосе Марин чувствуется тяжесть камня. – Ее зовут Тея.
Она пошевелилась и протянула руки. Длинный конец пуповины, сочащийся кровью, все еще торчит из нее.
– Тея, – эхом отзывается Корнелия, озадаченно разглядывая ребенка.
Нелла кладет девочку роженице на грудь, и теперь она двигается вверх-вниз вместе с дыханием матери.
– Тея. – Голос Марин, сухой и слабый, падает до шепота. Она проводит тонкими пальцами по хрупкому, как у котенка, позвоночнику, по нежной попке. Она начинает всхлипывать, а Корнелия ее утешает, гладя по спине. Тея прижалась к матери, ткнувшись в шею. Нелла глядит в серые умученные глаза своей золовки, в которых перемешались изумление, боль и торжество. – Нелла?
– Что?
Они молча смотрят друг на дружку. Марин вроде улыбается.
– Ничего.
Корнелия собирает в кучу вконец изгвазданные простыни и полотенца. Марин слегка захрипела, и Нелла насторожилась.
За окном темнеет канал. Над узкими крышами, флюгерами и щипцами луна кажется желтым оттиском на растянутой и усыпанной звездами небесной ткани. Идеальный круг, светящийся где-то далеко-далеко. Потянувшись вправо, Нелла кладет руку на кукольный дом. Инкрустация из черепахового панциря прохладна на ощупь, а сплав олова со свинцом, и вовсе холодный, словно потренькивает под ее пальцами.
Где-то за окном затаилась миниатюристка, продумывая следующий шаг, очередное откровение. Нелла осматривает все девять комнат, пытаясь угадать, где скрыта печать будущего. До нее вдруг доходит, что мастерица кое-что упустила. Где спальня Марин со всеми стручками, и ракушками, и черепами, и географическими картами? Похоже, Марин от нее ускользнула, избежала точных оценок.