Миниатюрист

Бёртон Джесси

– А что привело вас, господин Меерманс, в пакгауз на Восточных островах в ночь на шестое?

Меерманс крутит в руках свою черную шляпу, оборот за оборотом, и словно язык проглотил.

– Господин Меерманс?

– Там мой товар… как и у всех… я хотел проверить… – выдавливает он из себя каждое слово.

– Понимаю. Тогда сообщите суду, что вы там увидели.

Меерманс молчит. На галерке начинаются перешептывания. Кто-то шуршит оберточной бумагой, доставая пирожное, и это на миг отвлекает Неллу от страдальческого лица ответчика.

– Ганс Меерманс, вы поклялись на Священном Писании, что будете говорить правду.

– Да, ваша честь.

– Итак?

– Я… там было темно.

Присяжные

ерзают на стульях.

– Там горели факелы, – вступает в разговор Джек, – и я узнал господина Меерманса в конце коридора.

У Меерманса вздымаются плечи, шляпа падает из рук, он ее поднимает с пола, прокашливается, взъерошивает и без того не чесанную шевелюру и наконец начинает говорить. Йохан остается безучастным, не спуская глаз со своего друга, произносящего десятиминутную речь, которая своей яркостью и точностью в деталях превосходит все, что Меерманс наговорил за свою долгую жизнь.

За десять минут Ганс Меерманс смешал с дерьмом своего старого друга и врага, однако он выглядит удивленным, словно сам не верит, что может быть так красноречив, так убедителен. Можно подумать, будто кто-то вынудил его все это сказать, но тогда откуда такая страсть и такой темперамент…

Страдальческими выплесками, перемежаемыми паузами, он рассказывает присутствующим о том, что видел своими глазами и слышал своими ушами. Он приводит их с собой шестого января на портовый склад, освещенный горящими факелами. Делится с ними подробностями: упавшие до щиколоток брюки, валяющаяся в пыли шляпа. Он отлично запомнил вьющиеся волосы Джека Филипса, его худое, как щепка, белое тело, прижатое к грубой дощатой стене, то, как тот со своим английским акцентом умолял его отпустить, как звал на помощь. Описание Меерманса в точности совпадает с описанием самого Джека: тихие увещевания, переросшие в громкие мольбы, стенания, крики боли. Он запомнил кинжал, и брызнувшую из плеча кровь, и вопль, когда Брандт выпустил свою жертву. Запомнил серебристый отлив бороды насильника, блеск похоти в глазах, ощеренный рот. И то, как после всего он деловито подтянул сначала одну штанину, а затем другую, как попытался напоследок поцеловать Джека, а тот начал отбиваться, и струя крови ярко выделялась в отблесках факелов.

Закончив рассказ, свою ложь, так похожую на правду, что Нелла почти поверила, будто все произошло именно так, Меерманс вдруг начинает плакать. Закрывает руками лицо и рыдает навзрыд, вызывая участие толпы, – вот ведь какую глубокую рану оставило в его душе увиденное. Один раз он поднимает голову, словно в надежде на какое-то облегчение, но его нет, а есть только Йохан, неотрывно смотрящий на него в полной оторопи, да еще Джек у него за спиной.

И он снова закрывает лицо ладонями, уронив шляпу, и никто не подходит к нему, чтобы успокоить или поблагодарить за честное свидетельство. Он подтвердил слова молодого англичанина и к тому же неплохого актера, а заодно поймал в сети содомита, алчно хватающего всех без разбора, – а значит, помог очистить городские улицы, если не каналы. Он стал глашатаем важного послания: подобные деяния никому не сойдут с рук. Но тогда почему он так рыдает, спрашивает себя Нелла.

Перекрикивая шум в зале, Барбис призывает всех к порядку, чтобы судья и присяжные могли вынести решение.

– Нет, – обращается к судье Йохан. – Это не по закону.

По залу ползет шепоток, галерка подалась вперед, чтобы получше разглядеть человека, который так беспардонно обошелся с их добропорядочным, хорошо организованным, сплоченным обществом, чья противоестественная природа вместе с его богатством и лоском должны быть от этого общества изолированы.

Йохан кое-как встает, словно не доверяя собственным ногам.

– Обвиняемому

должно быть предоставлено слово.

– Но что тут опровергать? – протестует Барбис. – И потерпевший, и свидетель поклялись на Библии.

– Я тоже поклянусь на Библии и скажу прямо противоположное, – заявляет Йохан.

Толпа шушукается. Он в своем праве, как ни неприятно это признавать. Барбис откашливается, глядя на обвиняемого с нескрываемой неприязнью.

– Вы хотите что-то сказать?

Йохан разводит руки в стороны, и его темная накидка падает на пол. Галерка ахает при виде его болезненной худобы.

– Утром вы облачились в это одеяние, Петер Барбис, спрятав собственные грехи и слабости под кроватью, – говорит Йохан. – И вы думаете, что мы о них забудем, ослепленные вашей судейской мантией.

– Говорите про себя, Йохан Брандт.

Обвиняемый глядит ему прямо в глаза.

– Разве я единственный грешник в этом зале? – Он поворачивается и переводит взгляд на галерку. – Я единственный?

Толпа безмолвствует. Все оцепенели. Йохан подходит к Меермансу, так и застывшему с опущенной головой. Кажется, никто не дышит. Что он сейчас сделает? Вонзит ли в шею нож, чтобы за все поквитаться? Но он просто кладет руку сидящему на плечо. И Меерманс проседает под тяжестью ладони, а Нелла сразу вспоминает собственные ощущения, когда Йохан проделывал это с ней, – такая в его прикосновении была сила. Ладонь лежит на плече, сидящий не может пошевелиться.

– Ганс, – произносит Йохан. – Я тебя прощаю.

Меерманс сползает на пол и ударяется коленями о плитняк.

– Выведите его, – приказывает Барбис.

Присяжные смотрят на Йохана как завороженные. Крепкий мужчина рухнул от одного его прикосновения – чего еще от него можно ждать? Кажется, в этих огромных руках скрыта магия.

Толпа разваливается, и зал превращается в какофонию бормотаний, шепотков и удивленных восклицаний. Пастор Пелликорн побледнел от возбуждения. Йохан проиграл и кажется смятым, раздавленным, но и Меерманс с судьей мало чем от него отличаются, в голосе последнего отчетливо прозвучали панические нотки. В воздухе пахнет смертью, которая не минует никого – жестокая ли, блаженная ли. Не чувствуя себя желанными в этом зале, люди беспокойно ерзают на своих местах. Вот только бы Йохана не увели, им хочется смотреть на него и смотреть – на этого содомита, этого мага, этого богатея, над которым они потешаются.

Но Йохана уводят, и присяжные собираются вокруг судьи, руки в карманах или на бедрах, а кто-то ерошит шевелюру. Уводят и Меерманса – он нахлобучил свою шляпу и тем самым как бы снова загнал под нее все мысли. Сейчас именем высшей власти будет вынесено решение, и столь торжественный момент повергает в молчание даже самого пастора. Люди затыкают рот себе и соседям кусочками шербета. Все напряглись, и Нелла тоже. Она испытывает давление внизу живота, того и гляди обмочится от страха, а при этом ее тело существует словно само по себе, она над ним не властна, остается только сидеть неподвижно, пока ее руки и ноги не превратятся в ничто.

Бегут минуты: десять… двадцать… тридцать. Присяжные покачивают головами, трогают друг друга за руки, чтобы донести свою мысль, или успокоить коллегу, или, наоборот, надавить. Как страшно – они решают судьбу Йохана Брандта! В какой-то момент – все мы склонны питать иллюзии – Нелле показалось, что все кончится хорошо. Разве могут нормальные амстердамцы с легкостью отправить человека на смерть? Сердце отпускает, запахло оправдательным приговором. Но потом она разглядела Барбиса, этакого жирного филина в окружении присяжных… с какой важностью он охорашивается, как он их улещивает, с какой уверенностью внушает, что действовать надо решительно.