Минута после полуночи
Шрифт:
— Что вы делаете?!
Красовский оглянулся. Советника поразило выражение его глаз: отчаянное, испуганное и одновременно торжествующее.
Алимов кинулся к столу, но Красовский, не раздумывая, ударил его кулаком в солнечное сплетение. Не ожидавший удара советник потерял равновесие и грохнулся на пол. Его голова со стуком впечаталась в сверкающие паркетные шашки, и последнее, что запомнил Вадим Александрович, была большая хрустальная пепельница, в которой догорали разорванные клочки бумаги с обрывками газетных строчек.
Москва, октябрь 1885 года
Мария Викентьевна подошла к генералу, стоявшему перед новой картиной в гостиной. Александр Карлович повернулся к теще и слабо улыбнулся.
— Он похож на меня, верно? — спросил генерал, кивая на отрубленную мужскую голову.
— Ничуть не похож, — ответила Мария Викентьевна, даже не взглянув на полотно. Подарок Кате после ее первой и последней премьеры.
Александр Карлович усадил тещу на диван и сел рядом.
— Вы говорили с Катей?
Мария Викентьевна отвела глаза. Ей было нестерпимо жаль несчастного старика, имевшего глупость влюбиться не просто в молодую девушку — в Катю.
— Говорила.
— И… что? — спросил генерал боязливым шепотом.
Мария Викентьевна промолчала, сжав губы и глядя в сторону. Плечи Александра Карловича поникли.
— Но должна же она меня понять! — вскричал он после короткой тягостной паузы. — Какой мужчина поступил бы иначе?! Пускай дождется моей смерти, а потом делает все, что хочет! В конце концов, мне осталось жить не так уж долго! Объясните это своей
— Я не могу без нее жить. Господи, да за что мука такая…
Он не договорил и заплакал. Мария Викентьевна обняла его за шею, зашептала на ухо что-то ласковое, успокаивающее, поглаживая голову с редкими седеющими волосами.
Несправедливость жизни в том, что женщина достигает своих вершин, когда она уже никому не нужна. Мужчин не привлекает женская мудрость, их привлекает молодость и красота. И чем больше их мучают, тем сильнее они привязываются к источнику своей боли. Как глупо, как обидно, как несправедливо устроена жизнь…
— Она дома? — спросил генерал шепотом.
Мария Викентьевна кивнула.
— Собирается куда-то уезжать.
— Куда?
Она пожала плечами. Генерал достал из кармана платок и тщательно вытер обвисшие мокрые щеки.
— Она мне изменяет, — сказал он негромко. Спрятал платок в карман и добавил: — Я ее убью. Клянусь Богом.
Встал с дивана и, ссутулившись, побрел в кабинет. Его голова тряслась в такт шагам. Два месяца семейной жизни состарили генерала на двадцать лет.
Мария Викентьевна проводила зятя взглядом, полным бесконечного сочувствия. Когда дверь за ним закрылась, она встала с дивана и снова подошла к картине итальянского художника. Картина ее пугала.
Джорджоне изобразил Юдифь в момент наивысшего торжества, с мечом в руке, попирающей отрубленную голову царя Олоферна. На мужском лице застыла гримаса смертной муки, однако еще страшнее была нежная улыбка, тающая на розовых женских губах. С такой улыбкой мадонны на картинах Леонардо взирают на младенцев возле своей груди.
Катя и Александр Карлович обвенчались в Обояни. Людские языки перемалывали сплетни без остановки. Двадцатилетняя девушка выходит замуж за мужчину пятидесяти шести лет от роду! Миллионер берет в жены бесприданницу! Вдовец женится на своей воспитаннице через четыре месяца после смерти первой жены! Дочь вдовца старше его второй жены на пять лет! Изумляйтесь, люди добрые!
Целыми днями Мария Викентьевна с Ольгой распаковывали нарядные коробки, прибывавшие поездом из Москвы, Киева, Петербурга. Доставали оттуда чудесное кружевное белье, платья, шляпки, перчатки, башмачки, ленты, кружево, платки… Ахали, прикладывали к себе, крутились перед зеркалом. Генерал завалил невесту подарками с головы до ног, показав себя щедрым и деликатным мужчиной. А когда из Москвы доставили шкатулку с драгоценностями, Мария Викентьевна и Ольга начали просиживать перед зеркалом часами, примеряя сверкающие безделушки. Катя одним пальцем поворошила драгоценную горку и отложила жемчужное ожерелье — самое скромное украшение из всех. Больше на шкатулку не взглянула ни разу, словно и не женщина совсем.
За день до венчания Катя собрала членов семьи в генеральской столовой и попросила Александра Карловича подтвердить данное ей слово. Генерал заерзал на стуле.
— Вы передумали? — спросила Катя, глядя на него своим прямым открытым взглядом.
— Не знаю, правильно ли я тогда поступил, — промямлил генерал.
Катя поднялась из-за стола:
— Свадьба отменятся. Ваши подарки будут возвращены завтра же утром.
Мария Викентьевна утратила дар речи. Она знала, что от младшей дочери можно ожидать чего угодно, но такого!..
— Опомнись, Катя! Разве можно так поступать? Приглашения разосланы, объявление сделано… Подумай, какой поднимется скандал!..
— Мне все равно, — твердила Катя в ответ на уговоры. И генерал не выдержал.
— Хорошо, хорошо! — с досадой крикнул он. — Даю слово!
Катя быстро обернулась к жениху.
— Даете слово… в чем?
— В том, что не буду препятствовать твоим выступлениям на сцене, — проговорил генерал сквозь зубы.
Мария Викентьевна тихо ахнула, Ольга уронила чайную ложечку. Катя обвела родных торжествующим взглядом.
— Все слышали? — спросила она. — Александр Карлович пообещал!
Сразу после свадьбы Катя засобиралась в Москву — она получил приглашение выступить на сцене Частной оперы Мамонтова.
Мамонтов слыл в Москве личностью легендарной.
Родился Савва Иванович в маленьком сибирском городке Ялуторске. По настоянию отца поступил в Петербургский горный корпус, однако курса не кончил и перешел на юридический факультет Московского университета. Получив диплом юриста, Мамонтов отправился в Баку — работать на нефтяных месторождениях. Через год неуемная энергия занесла его в Милан, где Савва Иванович увлекся оперным театром. Изучал итальянское бельканто, пел в некоторых оперных постановках, посещал музеи и театры. Вернувшись в Москву, он женился на Елизавете Григорьевне Сапожниковой и на приданое жены открыл собственное дело — торговлю шелком.
Через четыре года Савва Иванович уже занимался строительством железных дорог. Проложил новую ветку Москва — Ярославль — Архангельск, открыл дорогу к Донецкому каменноугольному бассейну, основал вагоностроительный завод в Мытищах. И все это время неугомонный промышленник собирал вокруг себя талантливых людей, помогал им пробивать дорогу к публике, организовывал выставки и концерты. Именно Савве Ивановичу удалось открыть нового талантливого художника — Михаила Врубеля. Академики живописи не допустили картины молодого художника к показу на Большой нижегородской ярмарке. Узнав об этом, Савва Иванович выстроил перед входом на ярмарку отдельный павильон с короткой надписью: «Врубель» и поместил там картины талантливого дебютанта.
Успех был сногсшибательный. Очередь желающих взглянуть на картины московского художника несколько раз кольцом обвила здание. Академики живописи расхаживали по пустым залам, где висели их собственные творения.
В 1870 году Мамонтов купил усадьбу Абрамцево, ранее принадлежавшую знаменитому разорившемуся роду Аксаковых. В доме Мамонтова часто ставили любительские спектакли, пока кому-то из гостей не пришла в голову новая идея: почему бы ни организовать настоящий театр? Так явилось его на свет любимое детище Мамонтова — Частная опера.
Решено было временно обосноваться в театре Корша, расположенном в Старогазетном переулке. Савве Ивановичу понравился зал с современным электрическим освещением, и он решил арендовать его два раза в неделю.
Для работы с концертмейстером Мамонтов снял дом на Никитском бульваре, репетиции с оркестром проводились в Манеже на Пречистенке. Игорь Левитан, Виктор Силов и Николай Чехов писали декорации в комнатах на Первой Мещанской. Частенько посреди репетиции распахивались двери и в зал врывался Савва Иванович. Усаживался на край сцены и показывал актерам рисунки, привезенные из музеев Италии. Так начиналось обсуждение сценического образа. В этой работе Савве Ивановичу помогал двоюродный брат жены, начинающий режиссер Константин Сергеевич Станиславский — прекрасно одетый, слегка картавивший молодой человек. С его помощью актеры отрабатывали сценические жесты, выстраивали мизансцены, обдумывали общую драматургию оперного спектакля.
Мамонтов требовал от актеров держать себя в форме. Мария Викентьевна уже знала, что полнота помогает певцам поддерживать диафрагму, однако Савва Иванович был безжалостен.
— Ищите другие пути воплощения вокальной техники, — говорил он. — Качайте пресс, что ли… Но чтобы я не видел ни одного грамма жира!
День пролетал незаметно. Мария Викентьевна разглядывала рисунки и фотографии, высказывала свое мнение, азартно аплодировала, когда удавалось найти точный жест, точную интонацию или удачно выстроить ансамбль. Посреди репетиции в зал заглядывал секретарь Мамонтова, делал патрону смущенные призывные знаки. Савва Иванович выходил в холл, где его ожидали члены правления железной дороги, проводил заседания, рассматривал новые проекты, оценивал смету, подписывал важные деловые бумаги. Затем возвращался обратно в зал и мгновенно включался в работу над спектаклем. После репетиции он мчался на вокзал, осматривать новую железнодорожную ветку. Встречался с инженерами и рабочими, выслушивал их замечания, вносил поправки в проект, составлял новый план работ. Приезжал домой глубокой ночью и сразу садился за письменный стол — переводил либретто новой итальянской оперы, просматривал партитуру, утверждал костюмы и декорации.
Приезжая вечером домой, Мария Викентьевна подробно отчитывалась перед зятем. Ничего предосудительного, ничего недостойного, ничего зазорного. Работа, сплошная каторжная работа. Какой флирт? На это у актеров не остается ни времени, ни сил!
И вот он настал, великий день, 30 сентября. Мария Викентьена сидела рядом с генералом в директорской ложе и обозревала переполненный зал в лорнет. От волнения у нее потели руки.
Об открытии новой Частной оперы сообщали все газеты. Опера Серова
Наконец, огни в зале медленно погасли. Дирижер взмахнул палочкой, и зазвучали первые такты увертюры.
Как шел спектакль, Мария Викентьевна почти не заметила — без конца отмечала мелкие промахи, о которых зрители даже не догадывались. Вот Власов, певший партию царя Олоферна, вышел за отмеченную черту, значит, звук его мощного голоса перекроет нежное сопрано Маши Салиной. А сама Маша забыла принять красивую позу в начале дуэта царя и наложницы. Жаль, Константин Сергеевич потратил на эту сцену много времени… Вот закончился первый акт, зазвучала прелюдия ко второму действию. Мария Викетьевна сжала кулаки. Сейчас появится Катя.
Однако на сцене появилась вовсе не Катя, а незнакомая женщина в легкой тунике, перетянутой кожаным ремнем. «Она, она», — зашептались зрители.
Катя обвела зал холодным взглядом, откинула с лица длинные черные локоны и начала речитатив уверенным мощным forte. Перешептывания мгновенно стихли. А когда зазвучало удивительное piano Екатерины Богдановой, за которое критики позже назовут ее Екатериной Великой, зал перестал дышать.
— Богиня! — вдруг отчаянно выкрикнул сорванный юношеский голос с галерки.
Зал, словно очнувшись от сна, подхватил его возглас. Вечер утонул в безудержном грохоте оваций.
На следующее утро все московские газеты поместили на первой полосе статьи о премьере. Мария Викентьевна дошла до статьи, озаглавленной «Diabolus in musica», когда генерал резко отодвинул стул.
— Довольно! — сказал он, вставая.
Мария Викентьевна сложила газету.
— Катя это заслужила, — заметила она сдержанно.
— Может быть. Однако больше она выступать не будет.
— Как это? Почему?
— Потому, что я этого не желаю, — бросил генерал на ходу.
Катя ходила за мужем как тень. Уговаривала, упрашивала, умоляла, даже на колени становилась. Бесполезно. В глазах генерала как заноза застряло выражение упрямства.
Когда Катя поняла, что уговорить мужа не удастся, она впала в ярость. Выкрикивала все проклятия, все случайно услышанные ругательства, смешные, детские, в беспорядке громоздила их друг на друга. Мария Викентьевна слушала, прижав ладони к пылающим щекам.
Долго бушевала Катя, пока, наконец, без сил не упала на ковер — обессилевшая, охрипшая среди рассыпавшихся кольцами густых волос. Никто не смел к ней подойти — ни слуги, ни мать, ни муж.
Когда Катя поднялась, она была другая. Принялась за дела словно замороженная, с холодной неукротимой решимостью. Приказала привести в порядок свою старую девичью комнату и перебралась туда из супружеской спальни. С мужем не разговаривала совсем, с матерью — очень редко. Ночами бродила по дому, не могла найти себе места. Часами сидела у окна, смотрела на мокнущие охапки цветов, разбросанные поклонниками возле ворот. Не ела. Не говорила. Чего-то ждала.
— Пожалей его, — просила Мария Викентьевна Катю.
— А кто пожалеет меня? — холодно отвечала дочь. Или задавала другой, еще более неприятный вопрос: — Разве ты когда-нибудь жалела отца?
Мария Викентьевна уходила к себе, садилась на кровать, начинала размышлять. Не нужно было Кате выходить замуж, вот что! У нее в этой жизни другое предназначение!
Послышался стук каблучков. Мария Викентьевна выглянула из гостиной. Катя спускалась по лестнице, на ходу натягивая перчатки.
— Ты уезжаешь?
— Да, — ответила Катя, не глядя на мать.
— Надолго?
— Не знаю.
Катя вышла из дома, сбежала по ступенькам, села в коляску. Кучер стегнул лошадей, и коляска выехала со двора.
13
Дьявол в музыке (лат.).
В прошлой жизни…
В прошлой жизни советник был бультерьером.
Открытие не доставило Алимову никакой радости. Рефлекс, побуждающий собаку сжимать челюсти с давлением в девять атмосфер, ничего хорошего принести не мог. Любое незавершенное дело преследовало Алимова как навязчивый мотив, избавиться от которого можно только одним способом: спеть песню от начала до конца.
Хорошие отношения с представителями закона были рабочим принципом, схожим со старым врачебным правилом «не навреди». Вадим Александрович занимался только деликатными внутрисемейными или корпоративными проблемами. За серьезные дела вроде убийства советник не брался, считая их чужой епархией. Когда просили помочь — помогал, но на рожон не лез и наград за услуги не требовал.
За это коллеги из правоохранительных ведомств Алимова уважали, и если советник обращался к ним за помощью, никогда в ней не отказывали. Поэтому следователь Боря Бергман, с которым они были давно и хорошо знакомы, увидев Алимова в своем кабинете, спросил прямо:
— Что тебя интересует?
— Пока сам не знаю, — ответил Алимов, морщась. После падения прошло три дня, но внутри головы все еще перекатывалось здоровенное пушечное ядро. — Дело открыли?
— Какое дело?
Советник с изумлением взглянул на собеседника. Глаза Бори Бергмана светились чистейшим хрустальным светом.
— Шутишь? Или убийство больше не считается тяжким преступлением?
Борис весело погрозил ему пальцем.
— Мне послышалось слово «убийство»? Друг мой, ты безнадежно отстал от жизни. Вскрытие показало, что у покойной было больное сердце. Причина смерти сомнений не вызывает — сердечный паралич. И я тебя очень прошу! — повысил голос Борис, уловив нетерпеливый жест Алимова, — если ты думаешь иначе, собирайся и топай отсюда! Я ради твоих красивых глаз в неприятности лезть не собираюсь!
Алимов придавил пальцем занывший висок.
— Умоляю, не ори. И так голова как колокол.
— Вот и лежал бы дома в уютной кроватке! Что ты слоняешься по отделению, как тень отца Гамлета? У тебя же сотрясение мозга! Вспомни, как ты три дня назад двух абзацев связать не мог!
Алимов потер лоб.
Все, что происходило после падения, он помнил обрывками. Люди в голубых одеждах и голубых шапочках, курившие возле окна. Ладонь с растопыренными пальцами, которых было явно больше пяти. Запах спирта и шприц, наполненный лекарством. Лицо Бори Бергмана с шевелящимися губами. Плавное покачивание носилок, испуганные лица помощников, склонившиеся над ним. Потом темнота и долгий сон.
— Кстати, кто вызвал милицию? — спросил Алимов. — У врача возникли какие-то сомнения?
— Не надейся, никаких! — отрезал Боря. — Нас вызвал муж покойной.
— Кто-кто?!
Алимов даже привстал от изумления. Борис кивнул.
— Остальные твои коллеги тоже удивились. Эта скрытная парочка расписалась в воскресенье, так что надоесть друг другу до смерти еще не успели. Вот мужик и распсиховался: «убили, убили!»
— Вот это да! — пробормотал Алимов, медленно переваривая полученную информацию. Голова все еще исправно косила от службы. — Значит, дело все-таки открыли?
— Ненадолго, — ответил Борис. — Проведенные следственные действия показали, что криминал в данном случае отсутствует. Да и сам муженек потом это признал. Даже потребовал в протокол занести.
Алимов поднял руку и замахал ладонью. Больная голова шла кругом.
— Боря, умоляю, не так быстро. Давай по порядку.
— А ты мне потом свинью не подложишь? — недоверчиво прищурился Борис.
— Клянусь! Ты же меня знаешь!
Борис усмехнулся, встал и забренчал ключами. Допотопный сейф в углу кабинета открылся с натужным металлическим скрипом. Борис достал картонную папку с надписью «Дело» и вернулся за стол. Алимов нетерпеливо потянулся к ней.
— Руки, руки! — Борис хлопнул его по ладони. Аккуратно развязал тесемочки и уселся напротив гостя. — Значит, так. Приличия мы соблюли, можешь глазами не сверкать. Все чин-чином, и опрос свидетелей, и анализ крови.
— Ну, ну!..
— Баранки гну! Свидетели как один показали, что концертмейстер страдала каким-то сердечным недомоганием. О том, что она носит с собой баночку с дигиталисом, знали все. Врагов у покойной не было, друзей, как я понимаю, тоже. — Борис пожал плечами. — По-моему, прекрасная сбалансированность! Никому она не мешала, никто ей не завидовал. Ваша примадонна дала нам телефон лечащего врача Миры Ивановны, тот подтвердил, что сердце у покойной было слабенькое. Железная баба, — сказал он без перехода. Алимов понял, что Борис имеет в виду Извольскую. — Все валерьянку глотают, а она стопку отодвигает: «Спирт разъедает голосовые связки»! Они с Красовским… как миноносец с миноносицей. Да! — оживился Бергман. — Вторая дамочка в вашей театральной клоаке такая фемина! — Он восхищенно цокнул языком. — Я обалдел! Неужели тебя за целый месяц не зацепило?
— Что показали анализы? — нетерпеливо перебил Алимов. Советник и раньше терпеть не мог подобные шуточки, а теперь, когда они касались прекрасной Анжелы, просто превращался в зверя.
Борис крякнул.
— Больной. Стопроцентно. Такая женщина — и какие-то анализы. — Он перебрал листы в папке. — Ладно, слушай. Никаких отравляющих веществ в крови покойной не обнаружено. Только остатки лекарства, которое, между прочим, дал ей собственный муж на глазах у свидетелей. Вот так.
Он захлопнул папку и уставился на Алимова.